Хики продолжал свой рассказ, сплетая в нем исторические факты и собственные измышления, документальные доказательства и личные пристрастия, выставляя себя как главного участника многих известных событий, произошедших за десятилетия после ирландского восстания в пасхальный понедельник 16-го года.
Большинство репортеров с открытыми ртами слушали историю Хики; другие были нетерпеливы и озадачены.
Казалось, Хики не обращал никакого внимания ни на них, ни на операторов, ни на осветителей. Время от времени он упоминал про собор, чем возбуждал интерес присутствующих, затем вновь уходил в пространные рассуждения относительно вины британского и американского правительств или правительств разделенной Ирландии, старательно избегая при этом говорить со злобой и ненавистью о народах этих стран.
Еще он рассказывал о своих страданиях, ранениях, своем замученном отце, смерти своих друзей, своей единственной потерянной любви, при этом вспоминая каждого человека по имени. Он сиял лучезарной улыбкой, когда говорил о своих революционных победах, и мрачно хмурился, когда предупреждал о тяжких последствиях раздела Ирландии. В конце концов он сам утомился от своего бесконечного рассказа и попросил стакан воды.
Рот воспользовался паузой и начал задавать вопросы:
— Не могли бы вы подробнее рассказать, как удалось захватить собор? Каковы ваши требования? Будете ли вы убивать заложников и разрушать собор, если…
Хики поднял руку вверх, призывая его замолчать.
— Я еще не закончил свое выступление, парень. Так на чем я остановился? А, да. Тысяча девятьсот пятьдесят шестой год. В этом году, помнится, ИРА, действуя с юга, развернула кампанию против британских оккупантов, захвативших шесть северных графств. Я командовал взводом в одном местечке недалеко от Дунского леса, нас осадил целый полк парашютистов британских войск, которых поддерживали эти убийцы из Королевской ольстерской полиции. — Хики продолжал в том же духе.
Лэнгли долго наблюдал за ним из угла, затем перевел взгляд на газетчиков и телевизионщиков. Они казались просто жалкими, но Лэнгли подумал, что зрители воспринимают Хики совсем иначе. Он придерживался довольно трудной манеры рассказа, где простота граничит с грубоватостью. Сидя перед камерой, он потел, курил, кривился, чесался — что-либо подобного по телевидению не передавалось уже давно.
Джон Хики, которого видели, сидя у своих телевизоров, больше пятидесяти миллионов американских семей, становился народным героем. И Лэнгли вовсе не удивился бы, если бы узнал, что уличные торговцы на Мэдисон-авеню уже вовсю продают майки с изображением Джона Хики.
Глава 44
Брайен Флинн стоял около алтаря, уставившись на экран поставленного на него телевизора. Морин, отец Мёрфи и Бакстер сидели на скамьях для духовенства и тоже молча смотрели телевизор. Кардинал сидел неподвижно рядом с ними, устремив взгляд на экран и молитвенно сложив вместе ладони.
Долгое время Флинн, не говоря ни слова, наблюдал за происходящим на экране, а затем, не обращаясь ни к кому, проговорил:
— Многословный старик, не так ли?
Морин перевела взгляд на него и тихо спросила:
— Почему ты сам не пошел, Брайен?
Флинн посмотрел на нее, но ничего не ответил. Тогда Морин наклонилась к отцу Мёрфи.
— А он, похоже, говорит как заправский оратор. — Она задумчиво добавила: — Жаль, что они не использовали такой метод общения с народом, вместо того что теперь натворили.
Отец Мёрфи, не отрывая глаз от экрана, заметил:
— Он, по крайней мере, вносит в души многих ирландцев чувство разочарования.
— Никого он не разочаровывает, а освежает их память, — резко обернулся к ним Бакстер. — Мне кажется, он слегка приукрашивает и искажает некоторые события, вы согласны со мной? — Никто не ответил, и Бакстер продолжал: — Например, если он однажды угодил в засаду целого полка британских парашютистов, то вряд ли сидел бы сейчас перед телевизионщиками и рассказывал всякие байки…
— Это не довод, — возразила Морин. Флинн услышал их разговор и посмотрел на Бакстера.
— Гарри, твой национализм так и прет из тебя. Хайль, Британия! Британия правит Ирландией. Ирландия — передовой аванпост империи и обречена им быть до конца света.
— Этот человек просто страшный демагог и шарлатан, — ответил Бакстер. Флинн лишь рассмеялся:
— Нет, просто он настоящий ирландец. Между собой мы иногда допускаем некоторые извращения фактов для поэтической гармонии, и все всё прекрасно понимают. Но послушай старика, Гарри, и кое-что тебе станет ясно.
Бакстер оглядел людей, что сидели рядом с ним. Морин, Мёрфи, Флинн, фении… и даже кардинал. Впервые он подумал о том, как мало понимает в происходящем.
К алтарю подошла Меган Фитцджеральд и устремила пристальный взгляд на экран. Хики, в традиции древних сказителей, прервал свой рассказ песней:
— Проклятый старый идиот, — воскликнула Меган. — Он выставляет нас на посмешище перед всем миром со своим пустословием и дурацкими песнями. — Она повернулась к Флинну: — Какого черта ты послал его туда?
Флинн посмотрел на нее и спокойно ответил:
— Позволь уж старику прожить хотя бы один день в жизни, когда он в глазах всех выглядит героем. Он заслужил это после семидесяти лет непрерывных боев. Он, может быть, самый старый солдат в мире, который воевал всю свою жизнь. — Флинн примиряюще улыбнулся. — У него есть много что порассказать.
Его слова не успокоили Меган.
— Он должен был сказать, что единственное препятствие на пути наших переговоров — это Англия. В тюрьме Лонг-Кеш томится мой брат, и я хочу, чтобы он получил свободу и уже этим утром приехал в Дублин.
Морин посмотрела на нее насмешливо:
— А я думала, что ты сунулась в это чертово пекло только из-за Брайена.
Меган резко повернулась:
— Закрой свой поганый рот, стерва!
Морин вскочила было со скамьи, но отец Мёрфи быстро усадил ее обратно.
Флинн ничего не сказал, и Меган, еще раз бросив негодующий взгляд на Морин, отошла от алтаря.
А с экрана по-прежнему лился хриплый бас Хики. Кардинал все так же неподвижно сидел на своем
