Розамонда теперь уже не с нами. Два дня назад ее перевели в лечебницу, где содержатся больные и умирающие. Сестра Виржини, молодая послушница, приставленная к Розамонде, уже приняла постриг, и теперь ее обязанность ухаживать за больными. Я знаю ее, она училась у меня латыни: девушка простая, ничем не примечательная, без искры божьей; в ее угловатости уже угадывается грубоватая топорность местных жительниц. Думаю, Мать Изабелла предупредила Виржини на мой счет. Это видно по колючим взглядам девицы и уклончивым ответам. Виржини нет еще и семнадцати. Розамонда для нее — ископаемое существо. По годам ей ближе новая аббатиса, которой она во всем холопски подражает.
Вчера через стену я видала Розамонду в саду лечебницы. Она сидела на маленькой скамеечке, вся съежившись в комочек, будто так достанется меньше зла от окружающего мира, и вид у нее был еще более потерянный, чем всегда. Розамонда подняла на меня глаза, но не узнала. Лишенную повседневных обязанностей, тонкой нитью связывавших с действительностью, ее несло по течению в потоке пустых тревог, и единственной связью с нашим миром остались сестра, приносившая ей еду, да приставленная к ней девица, хмурая, неулыбчивая.
Меня так возмутило жалкое положение Розамонды, что я рискнула заговорить о ней этим утром на собрании капитула. Обычно Лемерль на капитуле не присутствовал, и я надеялась в его отсутствие попытаться как-то повлиять на аббатису.
— Сестра Розамонда вовсе не больна,
Аббатиса взглянула на меня из далека своих немногочисленных лет.
— Сестре Розамонде уже за семьдесят.
Как же, для Изабеллы это целая вечность!
— Она едва помнит, какой сегодня день. И никого не признает.
Ага! Это уже ближе к делу.
— К тому же немощна, — продолжала Изабелла. — Даже простое поручение ей выполнить трудно. Разве не милостивей отправить ее на отдых, вместо того, чтобы в ее годы заставлять работать? Полагаю, сестра Огюст, — добавила она, хитро сверкнув глазками, —
— Чему тут завидовать! — обиженно буркнула я. — Оказаться в лечебнице под замком, просто потому, что она стара и, случается, ест неаккуратно...
Я позабыла, с кем говорю. Аббатиса вздернула подбородок.
— Под замком? — повторила она. — Не хочешь ли сказать, что сестра Розамонда содержится как узница?
— Боже избави!
— Что же... — протянула Изабелла. — Каждая, кто пожелает навестить нашу хворую сестру, может к ней наведаться, разумеется, если сестра Виржини сочтет, что та в достаточном здравии, чтобы общаться с посетительницей. Отсутствие же сестры Розамонды за нашим обеденным столом означает лишь, что ей, учитывая ее годы и немощность, позволителен более питательный и более частый рацион, чем всем остальным. — Она насмешливо взглянула на меня: — Разве, сестра Огюст, ты против, чтобы твоя престарелая подруга имела право на некоторые привилегии? Ты сама, дожив до ее лет, уверяю тебя, с благодарностью примешь подобное благо.
Умненькая мерзавка! Неплохо Лемерль ее выдрессировал. Что бы я сейчас ни сказала, все будет воспринято не иначе, как зависть. Я смиренно улыбнулась, хоть внутри у меня все кипело.
— Надеюсь,
Так закончилась моя попытка сделать доброе дело. При этом я преступила дозволенное: весь остаток капитула Мать Изабелла то и дело косилась в мою сторону, и я едва избежала очередной епитимьи. Вместо этого я приняла дежурство в пекарне — повинность не из приятных при таком зное: там душно и грязно. Изабелла была, видно, удовлетворена. По крайней мере на сей раз.
Пекарня — круглое приземистое строение на дальнем конце монастыря. Вместо окон — неостекленные щели в стенах, а свет исходит в основном от громадных печей в центре единственной комнаты. Мы печем хлеб, как прежде черные монахи, в глиняных печах, на плоских камнях, раскаленных докрасна пылающими под ними грудами хвороста. Дым из печей поднимается через трубу, такую широкую, что в раструбе видно небо, и если идет дождь, капли, падающие на круглые печи, с шипением превращаются в пар. Когда я вошла, две молоденькие послушницы готовили тесто: одна выбирала долгоносиков из каменной чаши с мукой, другая мешала в тазу дрожжи, налаживая опару. Печи уже были готовы, растоплены, жар от них поднимался мерцающей пеленой. Сквозь нее просматривалась сестра Антуана с закатанными рукавами на жирных красных руках; волосы спрятаны под тряпицу, обвязанную вокруг головы.
— Здравствуй, сестра!
Антуана казалась не такой, как всегда: добродушный, умильный взгляд стал твердым, сосредоточенным. В алых отблесках пламени что-то зловещее появилось в ее облике; могуче ходили мускулы под жирной прослойкой, когда она месила тесто.
Я принялась за работу, выкладывала тесто на огромные поддоны и ставила хлеб на полки в жаркую печь. Дело это требует сноровки; камни должны быть нагреты исключительно равномерно, так как от слишком сильного жара тесто сверху подгорает, внутри остается сырым, а при слишком слабом жаре буханки получаются плоские, неказистые и твердые, как камень. Некоторое время мы работали молча. Дрова в печке потрескивали и шипели. Кто-то кинул внутрь зеленую ветку, и дым пошел кисловато- удушливый. Пару раз я обожгла себе пальцы о раскаленный противень, чуть слышно выругалась. Антуана сделала вид, будто не слыхала, но я готова поклясться, что она улыбнулась.
Мы покончили с первой порцией хлебов и приступили ко второй. Монастырю требуется по меньшей мере три замеса на день, каждый — двадцать пять белых или тридцать черных буханок. Вдобавок сухое печенье на зиму, когда топлива в обрез, и еще сладкие пироги про запас и для особых случаев. Несмотря на едкий, евший глаза дым, от хлебов исходил густой, сочный запах, и у меня заурчало в животе. До меня дошло, что с момента исчезновения Флер к еде я почти не притрагивалась. Пот струился по волосам, пропитывая повязанную поверх тряпицу. Все лицо покрыли капельки пота. И вмиг поплыло перед глазами; я потянулась было рукой к голове удержать равновесие, но вместо лба коснулась раскаленной формы. Металл слегка остыл, но был еще достаточно жарок, резко ожгло нежную перемычку между большим и указательным пальцем. Я вскрикнула от боли. Снова поймала взгляд Антуаны. На сей раз сомнения быть не могло: она улыбалась.
— Трудно с непривычки, — сказала она еле слышно, так, что только я и услыхала. Юные послушницы сидели у раскрытой двери, достаточно далеко от нас — Со временем свыкнешься. — Губы у нее были ярко- красные, непривычно сочные для монашеских, в глазах отражалось пламя — Со всем мало-помалу свыкнешься.
Я потрясла в воздухе обожженной рукой, но ничего не сказала.
— Жалко, если кто прознает про тебя, — продолжала Антуана. — Уж лучше тебе тут так и остаться. Как и мне.
— Узнает? Ты о чем?
В изгибе губ Антуаны появилось что-то волчье, и я вдруг поняла, как ошибалась, считая ее дурехой. Маленькие глазки блеснули хитрым злорадством, и тут я даже слегка испугалась.
— Как «о чем»! О твоих тайных свиданиях с Флер! Думала, я ничего не вижу? — В ее тоне даже послышалась некоторая обида. — Все считают, будто толстуха Антуана простофиля. Что толстуха Антуана только и думает, чтоб себе брюхо набить. И у меня было дитя, только мне не позволили оставить его при себе. А тебе, значит, можно? Чем ты лучше всех нас? — Она понизила голос, отблески красного пламени по-прежнему плясали в ее глазах — Если Мать Изабелла узнает, всему конец, даже отец Сент-Аман ничего поделать не сможет. Не видать тебе больше Флер.
Я будто впервые видела перед собой Антуану: ни малейшего сходства с прежней тучной квашней, распускавшей нюни, стоило ущипнуть ее за жирную руку. В ней появилось что-то мрачное, каменное, будто от нашего прежнего идола.
