другую. Может быть, лучшую, может быть, худшую, но другую. Поэтому-то в наших глазах безумцы не мы, а трехглазые. Не случайно их Семья тут же начала разваливаться от первых же проблесков самосознания.
— Хорошо, вы начнете строить новые города, вас станет много, но что будет с трехглазыми?
— Часть из них откажется добровольно от третьего глаза. Они опять станут настоящими эбрами. Остальные исчезнут. Им не будет места в новых городах.
— Почему? Вы же не уничтожали трехглазых, которые призывали вас остановиться?
— Нет. Мы и сейчас не будем их уничтожать. Они выродились и без нас. Разве их Семья, это образование, отказавшееся от познания, движения, чувств и самосознания, не обрекла сама себя? Останься Семья в своем противоестественном оцепенении, и они бы вскоре стали бы на четвереньки.
— Не знаю… Мне кажется, ваши проповедники, которые призывали вас остановиться и осмотреться, были вам нужнее, чей вам кажется.
— Они никому не были нужны, даже себе.
— Вы сами говорили, что меняется все и меняются все. Может быть, следовало прислушаться к трехглазым…
— Они проповедовали неподвижность, а это гибель.
— Вы и так пришли к гибели.
— Нет. Пока жив хоть один эбр, даже сознание одного эбра, наша цивилизация не погибла.
— Элиния печальна. Она покрыта руинами, сквозь которые пробивается чахлая растительность. Развалины всегда грустны.
— Нет, Юрий. Развалины не могут быть грустными. Они сзади. Они не существуют. Грустен тающий хвост кометы. Печаль только в прошлом, будущее не может быть печально, ибо оно еще не существует. Мы сами создадим его, тут же превращая в настоящее.
— И все-таки трехглазые…
— Не думай о них, Юрий. Они в прошлом. Как и развалины. Их нет.
— Но они же живые существа…
— Нет. Их нет. Они в прошлом, которого нет. Они призраки, вроде тех, которые мы показывали тебе.
— Вы жестоки…
— Мы не жестоки. Мы не думаем о том, чего нет.
— Но они же существуют. Сейчас, в этот момент, они о чем-то думают, что-то чувствуют, что-то делают.
— Нет, это иллюзия. Раз мы не думаем о них, значит, они не существуют.
— Но это с вашей точки зрения. С их точки зрения, можно сказать то же самое о вас.
— Нас не интересуют ничьи точки зрения. Мы эбры, и нам достаточна одна точка зрения — своя. Другие нам не нужны. Мы мчимся вперед сквозь толщу времени, и разные точки зрения привели бы лишь к тому, что мы потеряли бы координаты. Мы бы не могли определить, где будущее и в какую сторону двигаться.
Если у тебя нет больше вопросов, Юрий, иди. Приведи к нам неживых. Мы будем ждать.
— Как я выберусь отсюда?
— Так же, как попал.
— Опуститься легче, чем подняться.
— Все относительно, пришелец. Бывает и наоборот.
— И все-таки как я…
— Тебя опустила труба.
— Да.
— Она тебя и поднимет. Иди, ибо мы полны нетерпения. Тебе не понять нетерпения, которое жжет нас. Иди, Юрий, иди. И приведи наших слуг. И торопись, ибо нас снедает нетерпение.
— А если я…
— Мы могли бы ни о чем не просить тебя. Мы могли бы вторгнуться в твое сознание — ты уже видел, что мы способны на это, — и твое тело стало бы моим телом, орудием моего разума. Но мы не хотим растрачивать силы на борьбу с тобой, когда наши слуги с радостью помогут нам обрести материальную оболочку. Ты обязательно приведешь сюда неживых, потому что и в твоем мозгу взойдут семена любви к нам. Торопись, иди.
Наверное, это была уже не просьба, а приказ. Но если я пытался сопротивляться, когда Арроба заставил меня сесть, то сейчас меня не нужно было подгонять. Я сделал шаг, второй, почувствовал, как взмыл над полом и заскользил на невидимой волне.
Мне не пришлось нащупывать мою трубу — она теперь слегка светилась. Она походила на петлю качелей. Хотелось стать на нее. Но если она начнет выпрямляться, мне не за что будет держаться. Попробуем опять позу лемура.
Я уцепился за петлю руками и ногами. Высоко над головой в неровной рамке сияли оранжевые облака. Они казались гораздо более реальными, чем то, что я только что слышал и испытал в подземелье.
Плавно и бесшумно труба начала распрямляться, поднимая меня к поверхности. Я потерял всякое ощущение времени внизу. Может быть, я пробыл там и день, и два, и три.
Труба стала ровной, и двуногий лемур Юрий Шухмин пополз по плите, с которой началась моя подземная одиссея. Не слишком это было торжественное возвращение после контакта с разрушителями Элинии — я полз ногами вперед, лицом кверху, зажмурив глаза от ярких облаков. Но все равно — возвращение. И я был благодарен Арробе.
3
Около моего домика меня окликнул Верткий:
— Где ты был весь день, Юуран? Мы начали беспокоиться.
— Так, бродил по развалинам. У вас все в порядке?
— Да. Все спокойно. Корров никто больше не замечал.
— Хорошо, Верткий. Я устал, хочется отдохнуть.
— Прости, Юуран, я хотел спросить тебя, что ты сделал с убийцей?
— С убийцей?
— С этим корром, которого мы схватили ночью.
— А… Я не сразу сообразил, кого ты имеешь в виду. Это Варда.
— Где он?
— Я отпустил его, брат Верткий.
— Отпустил? Убийцу? Почему? Его нужно было убить.
— Он, конечно, виноват. Но его обманули. Он был лишь орудием неживых.
— Он убийца.
— Да, — вздохнул я, — я не спорю. Но его и других корров действительно обманули неживые.
— В чем?
— Это долгая история, брат Верткий. Я очень устал, но когда я отдохну, я обязательно расскажу тебе все, что знаю.
Верткий пристально посмотрел на меня. Мне показалось, что он не верит мне.
— Хорошо, Юуран. Я приду.
Я поел и растянулся на своем ложе. Нужно было хоть как-то разобраться в хаосе, что царил у меня в голове. Все перемешалось в ней: эллы, корры, неживые, а теперь еще и неугомонные эбры. И земные образы, растревоженные непрошеной инспекцией моей памяти, то и дело всплывали на поверхность сознания. Мне казалось, что стоит закрыть глаза, как сон тут же явится на помощь. Но сна не было. Он наверняка отшатнулся в испуге от гудения в моей голове и горы неразобранных фактов.
