плагиатом. – А ты хотел переспать со мной именно для этого?
– Не только. Но и для этого тоже.
– Какой же ты хам, Борька, – удовлетворённо сказала Юлька. – Низко же ты меня ценишь… С детьми в лагере как-нибудь сам разбирайся, а если скучно – лучше подкопи денег на девочку.
«За один только твой ремонт я могу пять девочек купить», – подумал Моржов и с чувством сказал:
– Слушай, я только хотел тебя поиметь, но не поимел. А ты меня хотела поиметь – и поимела. И тогда, и сейчас тоже. Ты ведь не даёшь мне сертификаты почему? Чтобы покарать за то, что я очень скверный. Разве это не значит – «поиметь»? Использовать меня, чтобы на моём примере мне же и продемонстрировать, насколько высоки твои идеалы. А вот я хотел тебя поиметь без идеалов, просто так: для сертификатов и для удовольствия. Юлька, я не собирался доказывать тебе, что я лучше; я говорю о том, что мы одинаковы.
– Не уговаривай меня, – отрезала Юлька. – Твои идеалы тут ни при чём. Мои тоже. Я не буду тебе помогать, потому что ты хотел меня использовать, вот и всё.
– Я плохой, – подвёл итог Моржов.
– Ты плохой, – согласилась Юлька.
– А ты хорошая.
– А я хорошая.
– Ладно, тогда я пошёл, – вздохнул Моржов. Чичинье провалилось. Он встал, задвинул свой стул под стол и направился к дверям. Но в дверях оглянулся. Ему стало жаль Юльку. Ладно там – «не дала», сертификаты эти… Дура, чего с неё взять. У него есть и другие любовницы в школах – зря ли он жил в общаге педтехникума?… На худой конец, остаётся вариант со взяткой… Дело не в провале чичинья. Дело в том, что вот эта строптивая бабёшка чудесным июньским вечером останется одна – без ресторана, без смеха и вина, без заката над Пряжским прудом, без ласки в темноте. Моржов не чувствовал удовлетворения от того, что Юлька будет наказана за кособокость ума.
– Хочешь, я рабочих найму, чтобы тебе ремонт сделали? – спросил он от дверей. – Просто так. Без постели, без сертификатов.
Вообще-то у Юльки это был последний шанс на Моржова.
Юлька сидела за директорским столом и, глядя в зеркальце, пудрила лицо. Она имела вид боксёра, который приводит свою физиономию в порядок после победы по очкам.
Моржов сразу понял, что всё зря. Юлька отказалась от вечера, отказалась дать сертификаты – выходит, ей нужно отказываться и от его помощи в ремонте. Иначе победа будет дискредитирована. «Не давать» для Юльки стало гарантией своей правоты. И теперь она ничего и ни за что не отдала бы Моржову и сама бы не отдалась, даже если бы Моржов подарил ей Эйфелеву башню.
– Не надо, – насмешливо сказала она, подумала и лукаво добавила: – Но ещё не всё потеряно, Борька. Лучше заходи ко мне просто так, без ремонтов и сертификатов. По-человечески.
– Ты мне дважды не дала, – честно сказал Моржов. – С чего это мне заходить к тебе в третий раз?
– Ой, не дуйся, пожалуйста, – понимающе попросила Юлька.
Если она надеялась, что Моржов по-прежнему хочет её, а потому и придёт, то, получается, при третьей аудиенции ему будет нужно стоять на коленях. Тогда бы, наверное, она ему всё же отдалась – в эдакой снисходительно-мемориальной стилистике.
Но Моржов не хотел на колени. У него просто ноги не сгибались в коленях. Если он не стоял на ногах – значит лежал ничком, пьяный или убитый. По-другому не бывало.
Когда упырей все оставляли в покое, они переносили свою жизнедеятельность на противоположный от Троельги берег Талки. Там они сновали в кустах и в траве, галдели, разводили огонь или рыли какую-то пещеру. Костёрыч и Щёкин, посовещавшись, решили, что на своём стане упыри, наверное, тайком курят и пьют пиво. Но всё-таки свобода представляла большую воспитательную ценность, чем кара за грехи, поэтому упыриный стан разогнан не был. Щёкин изредка совершал набег через реку, и всякий раз до Троельги доносился жуткий гвалт. Розка брала у Моржова бинокль и изучала упырей на расстоянии. Подслеповатый Костёрыч почему-то всё видел и так – вероятно, сказывалась его большая педагогическая практика. Сонечка, как обычно, своего мнения про упыриный стан не имела, а Милена считала, что чем меньше упырей, тем лучше. Она и без того каждый вечер перед отбоем проводила с упырями общий сбор, на котором выяснялись итоги дня. Традицию таких сборов Милена взяла из чьих-то воспоминаний о чьём-то участии в лагере каких-то американских бойскаутов.
Днём Костёрыч и Дрисаныч водили упырей в село Сухонавозово глядеть церковь. Упыри вернулись в каком-то ожесточённом состоянии духа, сразу откочевали на свой стан и долго, злобно жгли там автопокрышку, распустив хвост чёрного дыма от Троельги чуть ли не до Палестины.
– Всё-таки дети чрезвычайно восприимчивы, – сочувственно сказал Костёрыч, глядя за Талку на прокопчённых упырей.
После ужина Милена согнала всех воспитуемых на ежевечернее обсуждение итогов. Обсуждения проводились на берегу, у костра, в квадратно-бревенчатом круге. Милена справедливо постановила, что взрослым на этом мероприятии делать нечего. Однако Моржов из любопытства тоже присел на брёвнышко – боком и в сторонке. Милена не стала возражать. Ей, конечно, польстило внимание Моржова, которое она отнесла сугубо к себе самой. А кроме того, ей приятно было блеснуть перед Моржовым ловкостью в управлении упырями.
– Что ж, – сказала Милена упырям, – давайте посмотрим, успешным ли был наш сегодняшний день. Итак, традиционный первый вопрос: какое ваше самое сильное за сегодня впечатление?
Упыри сидели очень серьёзные, проникшиеся важностью импортной процедуры. Серёжа Васенин послушно размышлял, а Наташа Ландышева плела венок.
Моржов подумал, что в этот день на него самое сильное впечатление произвели Розка и Милена, когда они мыли головы в Талке. Они стояли по колено в воде и низко нагибались. У Милены была аккуратная, отглянцованная фитнесом попка, а попу Розки можно было сократить, хотя и так тоже было хорошо.
– Давай ты, Наташа, – предложила Милена.
– Пусть сначала эти скажут, – не отрываясь от венка, ответила Наташа, кивая на упырей.
– Тогда ты, Серёжа.
– Самое большое впечатление, – старательно начал Серёжа, – это что я узнал, что Пётр Первый запретил всем строить из камня, пока он строит Петербург, а здесь, в Колымагино, всё равно построили церковь, и старосту за это сослали в Сибирь.
Серёжина информация явно проистекала от Костёрыча.
– Так, хорошо, – согласилась Милена. – Теперь Ничков.
– А у меня не было впечатления! – возмутился Ничков. – В церкви свадьба была!
Ничков – обидчивый лидер упырей – не любил свадеб и похорон, где, как известно, посторонний человек не может быть в центре внимания. Без чужого внимания к его персоне любое событие для Ничкова проходило впустую.
– В церковь баб в штанах не пускают, – буркнул Гершензон.
– Ты хотел сказать – женщин, – поправила Милена. – Да?
Гершензон промолчал, но презрительно скривился – мол, среди его окружения женщин нет, только бабы.
– Там у дядьки такая чашка на цепочках была, – сообщил своё буйный Чечкин, – из неё дым шёл. Он ей махал.
Чечкин, похоже, подразумевал кадило.
– А с колокольни из пулемёта стреляли, – добавил пиротехник Гонцов. (Видимо, к впечатлениям Гонцова примешалась история времён Гражданской войны, рассказанная опять же Костёрычем.)
– Все сказали, да? – недовольно спросила Наташа. – А мне, Милена Дмитриевна, больше всего понравилось платье у невесты.
Моржов отвернулся и приложил к очкам бинокль, разглядывая церковь. В свете заката пространство долины раздвинулось и стало рельефным. Казалось, что солнце, подглядывая, скосило глаза, а взгляд
