Башня возвышалась рядом с типовым зданием школы, где Лена работала секретаршей. На Пленуме имелось четыре таких башни, две таких школы, а ещё два типовых здания универсамов, типовой кинотеатр и типовой дом быта. Всё остальное – панельные пятиэтажки, давно уже обжитые так, что перестали быть похожими друг на друга.
Моржов заволок велосипед по лестницам и, отдуваясь, позвонил Лене в дверь.
– Ты?… – изумилась Лена.
– Мы, – поправил Моржов и пошлёпал ладонью по седлу велика. – Пустишь поговорить?
Леночка пустила – но с некоторым сомнением. Моржов помнил, что Леночке говорить с ним не о чем.
Роман с Леной (и с проживанием в этой квартире) у Моржова длился примерно три месяца. Моржов тогда хорошо зарабатывал на евроремонтах, а потому произвёл на Леночку весьма благоприятное впечатление. Впрочем, дело было не в деньгах.
Леночка увидела пластины Моржова, и это решило судьбу её чувства к Моржову. Для всех без исключения моржовских подруг главным достоинством моржовских художеств было то, что Моржов рисует «похоже». И только одна Леночка сразу, без пояснений, поняла, что Моржов делает «иначе». Леночка вообще была девушкой умной, училась где-то в Москве на заочке. От ковязинских девушек (даже от Стеллы Рашевской) Леночка отличалась как амфора от чугунков. Леночка была давней, незамечаемой и привычной болью Моржова. После Стеллы только Леночку Моржов уже начинал любить по-настоящему, глубоко, полно, без снисхождения – пока сам же всё не испортил, когда нарушил своё обещание.
Пока Моржов разувался, в прихожую вышел молодой человек невысокого роста с очень серьёзным лицом. Видимо, это был нынешний мужчина Леночки.
– Это Боря Моржов, – мрачно пояснила ему Лена. – Нам поговорить надо. Не ходи пока на кухню.
Моржов не стал здороваться и прошёл туда, куда указала Лена.
– Надеюсь, ты явился не с целью восстанавливать отношения? – неприязненно спросила Леночка, включая электрочайник.
Моржов уселся у окна на табуретку.
– Почему бы и нет? – сказал он. – Подумаешь, я слова своего не сдержал!… Не сдержал одного – дам другое. Сейчас даже девственность восстанавливают.
Он защищался, а потому поневоле скатывался к ёрнически-хамскому тону. Он ничего не мог с собой поделать. В своё время Лена попросту сбила его с ног.
А суть его конфликта с Леночкой была довольно проста. Он напился. Лена оказалась потрясена этим. Она и не подозревала, что Моржов – алкоголик. Она взяла с Моржова честное слово, что тот больше не будет пить. Моржов, не задумываясь, пообещал – он ещё и не знал, что любит Лену, – а через месяц напился вновь. «Ты нарушил своё слово, – сказала Лена. – Ты ненастоящий. Таких, как ты, – миллион. Уходи». Уже в ту же ночь Моржов, как тролль, спал под мостом через Талку.
– Прекрати паясничать, – поморщилась Лена.
В тот раз она ещё сказала Моржову: «Я в тебя верила, а ты не сдержал слово. Я больше не верю. Тебя не существует».
– Какое у тебя дело? – напомнила Лена.
– Мне нужны сертификаты на школьников. До августа.
– Нет, – покачала головой Лена. Моржов помолчал.
– Мы можем быть в претензии друг к другу сколько угодно, – осторожно сказал он. – Но сертификаты – уже факт, а не эмоции. Зачем ты всё смешиваешь воедино? Ты, конечно, не обязана этого делать, но ведь ты можешь мне помочь.
– Я ничем не могу помочь привидению.
«Зря я поехал…» – подумал Моржов. Но встать и уйти он был уже не в силах. Хрен с этими сертификатами, не в них беда. Лена вычла Моржова из своей жизни – и вычла вообще из мироздания. А Моржов существовал и хотел подтверждения материальности своего существования. Он не привидение. Он настоящий. Пусть и свинья, но настоящая свинья. Хотя и законченной свиньёй Моржов себя не считал. Он поступил глупо и по-скотски, – но ведь он не младенца задушил, не квартиру Леночкину приватизировал, не родину предал. Он просто нарушил обещание и нажрался. Черепаха и слоны, на которых лежит мир, скорее всего, этого и не заметили.
– Тебе не кажется, что судить о людях по единственному критерию – это чересчур просто? – желчно спросил Моржов.
– Смотря какой критерий, – холодно ответила Леночка.
– Судить надо по сумме, по равнодействующей, а не по одному какому-нибудь вывиху…
– Без комментариев, – сухо сказала Лена и налила Моржову кофе. – Пей и уматывай.
Моржов пил кофе и смотрел на Леночку, боком подсевшую к столу. Леночка была девушкой просто миниатюрной, как кукла. Рядом с ней Моржов ощущал себя огромным, как Родина-мать. Моржов не понимал, как же в Лену вмещается всё то, что в ней есть, – и красота, и ум, и характер. И ещё Моржов помнил тяжесть тела Леночки в своих руках, помнил её яркую наготу, её жесты, пластику её движений…
Однажды Моржов попросил Леночку раздеться и встать, слегка нагнувшись, в сложном винтообразном развороте, словно бы она, собирая цветы на поле, не распрямляясь, оглянулась и протянула ему букетик. Моржов быстро набросал эскиз, а потом из листов пластика (украденных с евроремонта) вырезал несколько фигурных плоскостей. Потом он совместил их во что-то вроде небольшой скульптуры. Эту конструкцию он назвал «Девушка в темноте». В отличие от картины, скульптуру надо осматривать, обходя вокруг. Моржов ставил свою «Девушку» на стол и медленно вращал. Они с Леной смотрели и замирали: в динамике вращения скульптура оживала и воистину казалась девушкой, что раздевается в темноте при косом свете луны из окошка. Кромки вырезанных плоскостей, как лунный свет, вдруг очерчивали то один контур тела, то другой, но лишь в единственном ракурсе девушка внезапно воплощалась вся, словно ярко освещенная. И в этом ракурсе даже Леночка узнавала сама себя.
Ей Моржов и оставил «Девушку», когда уходил. Сейчас он дорого бы дал, чтобы узнать, как же Лена распорядилась его творением.
– А помнишь, как мы попали под дождь? – спросил Моржов. – Как ходили за грибами на Колымагины Горы? Как занимались любовью в пустой электричке?
Лена долго молчала.
– Ничего этого не было, – наконец сказала она тяжело и решительно.
Моржов, в которого она перестала верить, дематериализовался, и этот процесс цепной реакцией ушёл в прошлое, развеществляя всё, что было.
Моржов отвернулся и уставился в окно. Отсюда было видно пол-Пленума. Пленум изо всех сил тщился казаться городом, но ему недоставало масштаба, и потому он выглядел декорацией. Слишком уж близко синел лес за домами. Слишком большим был небосвод. Пленуму не хватало покровной мощи, чтобы создавать впечатление города. Чересчур уж выпирал ландшафт с его буграми и лощинами. Чересчур живуча была природа, которая превращала газоны в косматые лесные поляны, а на бетонных козырьках подъездов расстилала зелёные пятна мха. Неискоренимыми селянами оставались жители, что огораживали возле домов палисадники, держали на балконах какие-то длинные тесины, торчащие наружу, вместо асфальтовых тротуаров укладывали дощатые вымостки, а во дворах громоздили не гаражи, а сараи. На Пленуме, как в деревне, даже по улицам взрослые люди ходили посередине дороги, подростки подзывали друг друга свистом, а пожилые женщины, не желая подниматься по лестницам, кричали со двора в окна верхних этажей: «Пе-тров-на-а!… Ва-лен-ти-на-а!…»
– Тебе пора, – сказала Моржову Лена.
– Знаешь, Лен, а у нас всё равно ничего бы не получилось, – ответил Моржов. – Этот твой тест на выполнение обещаний висел надо мной, как дамоклов меч. Так жить тяжело. Тем более что и без этой проверки надо мной своих дамокловых мечей навалом. Одни мечи, неба не видно.
– Тебе пора! – тоном выше повторила Лена.
– Я тебя люблю, – просто сказал Моржов. – Я от тебя ничего не требую, но хочу, чтобы ты это помнила.
– Саша! – отчаянно крикнула Лена в комнату. – Выведи его отсюда!
В кухне тотчас появился Саша. Лицо у него было напряжённое.
