экономики и финансов. Нет, видите ли, через пару дней я уже поняла, что ужиться с ней трудно. Она: впадала в истерику всякий раз, как у меня звонил сотовый. Я: ладно уж, Будды так Будды, и New Age целыми днями – мне эта группа тоже нравится, она расслабляет, но весь этот ладан меня доводил до умопомрачения. Она: сидит, как пришитая, у компьютера, ищет родственную душу в Интернете; думаю, она из тех, что кончают жизнь самоубийством, когда проходит комета. Я: через неделю еду в Лондон, на семинар по маркетингу, проект «Эразм». Теперешнюю квартиру нашла по объявлению на стенде, перестроенное общежитие, сдается только под офисы, но кто это проверяет, две комнаты, туалет и кухня, два миллиона восемь в месяц, разделенные на четверых девушек, все из Пезаро, все с экономического. Единственная проблема – не угадаешь, чей сотовый звонит.

Поймай его.

Грация присела на каменное основание галереи, между двумя колоннами; улица здесь так круто уходила вниз, что резиновые подошвы ботинок едва касались асфальта. Наклонилась вперед, чтобы опереться о колени, но вспомнила про пистолет и резко выпрямилась, чтобы он не высунулся из-под куртки. Даже обернулась, поглядела на наркомана, который сидел на ступеньках муниципалитета, но тот был так поглощен развязыванием спального мешка, что ничего не заметил.

Поймай его.

Поймай его, девочка моя.

Дерьмо.

Этот город, сказал Матера, не похож на другие города. Вот вы говорите, инспектор: университет, походим по университету, поищем среди студентов, пошарим в их барах, квартирах, столовых… Университет, инспектор Негро? Университет? Да это – другой город, параллельный, о котором мы знаем еще меньше. Студенты со всей Италии приезжают и уезжают, отчисляются, восстанавливаются, ночуют у друзей и родственников, снимают комнаты «от жильцов», всегда по личной договоренности, без регистрации, без квитанций. Да знаете ли вы, что в семидесятые годы все террористы скрывались в Болонье, и как вы думаете почему? Потому что в любом другом городе посторонний, со странным акцентом парень, который то исчезает, то возвращается в любые часы дня и ночи, и никто не знает, кто он такой, что делает и чем живет, – такой парень в любом другом городе не остался бы незамеченным, но только не в Болонье. В Болонье такова характеристика обычного студента. Вы говорите, инспектор: университет? Университет – это подпольный город.

Стефания, уже на лестничной площадке: вот, только что вспомнила – был один тип, тощий, длинный, весь увешан колечками, Боже, какая гадость, как-то раз я была у него в гостях. Улица Альтасета, четыре: последний этаж. Никола: двадцать семь лет, низенький, полный, «Анатомия» для второго курса на кухонном столе. Никакого пирсинга: нет, простите, я тут ни при чем, я временный жилец. Это помещение мне уступил один мой друг, я готовлюсь к экзамену; если не сдам – загремлю в армию, и тогда зачем мне квартира в Болонье. Мой друг: то есть на самом деле не то чтобы друг, а друг друга, я его только и видел, когда получал ключи. Да, высокий, весь увешан колечками. Да, мой друг мне о нем говорил. Да, сказал, как его зовут. Лютер Блиссетт. В каком смысле, вы не знаете, что такое Лютер Блиссетт? Лютер Блиссетт – имя нарицательное, собирательное имя; так подписываются многие, от художников до компьютерных пиратов. Удобная самоидентификация. Сказать «Лютер Блиссетт» значит сказать «никто».

Грация спрыгнула с цоколя, широко растопырив пальцы, отряхнула брюки. Из-за муниципалитета, где улица расширяется, давая место зацементированной площадке для парковки машин, вышли Матера и Саррина, а с ними Рахим, двадцать один год, тунисец, нелегальный иммигрант и толкач, которого, не привлекая Грацию, выжали как лимон за расписанной граффити стеной ограждения: боялись, что при незнакомой полицейской девице он не раскроет рта. Все это время она сидела тут одна и ждала с нетерпением, а теперь даже застонала от досады, когда Саррина, глядя на нее, покачал головой, в то время как Матера не сводил с Рахима глаз и тыкал ему в лицо указательным пальцем, как делают полицейские, которые уже обо всем спросили, но все-таки хочется узнать что-то еще.

Когда солнце садится, спускается за дома так низко, что кажется, будто оно провалилось под землю, на площади Верди зажигают фонари. И пока они не разгорелись как следует, пока они еле мерцают, тусклые, бледные, дневной свет еще держится наверху, будто бы за стеклом, и не спускается под галереи, где тени темнее, чем где бы то ни было, а лица – черные.

Поверьте мне, инспектор, сказал Матера. Этот город не то что другие.

Говор некоторых венецианцев называют напевным, я его называю напевным, потому что голоса поднимаются и опускаются, словно следуя ритму песни. Вверх-вниз, вверх-вниз по всей длине фразы, которая зарождается в верхней части горла, а исходит из носа, небрежная, рассеянная, как песенка, которую мурлыкаешь бездумно, не открывая рта. Потом ритм становится четче, и на конце фраза завивается, будто обращается вспять.

– Да иди ты в п…! Ты что, не знал, что мне нужна машина: на железной дороге забастовка, и как мне теперь вернуться домой?

Говор некоторых ломбардцев, бергамцев, например, называют возвратным, потому что у них фраза идет от конца к началу и завиток еще гуще и жестче. Фраза, как правило, произносится быстро, почти в полный голос, но запинается на последнем слоге и как будто складывается, скрадывая окончание.

– Послушай! Машина мне была ну-ужна, и что? Ты придешь послушать «Саундга-арден», а?

Говор некоторых обитателей Эмилии называют скользящим, потому что тут делается упор на гласные, голос словно скользит по ним, удлиняет их, расширяет изнутри; так палец втыкается в мягкое тесто, приготовленное для торта, и месит его, вращаясь. Жители Пармы напирают на «р», жители Модены или Карпи иногда произносят последний слог закрытым, особенно на «о», и у них тоже получается крутой, жесткий завиток.

– Эй, прриятель, что за чееррт… ты у меняя просишь билеты на «Саундгааррден»? Фиигушки!

Говор некоторых лигурийцев называют беглым, потому что в начале фразы голос делает паузу, будто переводя дух, а потом частит, и слова вырываются стремительно, одно за другим, будто вдогонку, пока вдруг голос не останавливается, поднявшись, а потом опустившись, в две ноты, на последней гласной.

– Эй, красавчик! Попроситьчтольнарадиобилетдлятебя-я??

Говор некоторых римлян называют ломаным, я его называю ломаным, потому что римляне обрубают слова, но иногда и растягивают их, словно тянут изо рта через губы тонкую нить.

– Эй, Маркооо! Что т' ск'зал? Где м'шина? – Фраза как прутик, который пытаешься переломить пополам, но остается посредине перемычка из волокон или полоска коры.

Напевные, ломаные, скользящие голоса города исходят из репродуктора радиосканера и вращаются вокруг меня, наползают друг на друга, сцепляются, проскальзывают между пальцев, как вода, когда ее выпускаешь из раковины, и посредине этого водоворота – я вместе с креслом на колесиках вращаюсь все быстрей, быстрей, быстрей.

Последний листок – формат А4, в линейку, по краям зубчики, оставленные машиной, которая нарезает бланки. Сверху – герб Итальянской Республики.

Ниже – плотная, выпуклая печать игольного принтера:

ДОПРОС ПОДОЗРЕВАЕМОГО ДЕИАННЫ ЛОРЕНЦО (РАСШИФРОВКА МАГНИТОФОННОЙ ЗАПИСИ).

Сбоку почерком Витторио приписано: В ЯБЛОЧКО!

ЗАМЕСТИТЕЛЬ ПРОКУРОРА МОНТИ: Раз, два, три, проба… раз, два, три, проба… что, работает эта штука? Можно начинать? Итак, сегодня, 17 марта 1997 года, перед нами, заместителем прокурора города Болоньи Патрицией Монти и офицером уголовной полиции старшим комиссаром Витторио Полетто, находится Деианна Лоренцо, 35 лет, подозреваемый в развратных действиях по отношению к несовершеннолетним…

Вы читаете Almost blue
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату