щекотка, что появились с тех пор, как он начал называть ее «девочка моя». Однажды ей даже приснилось, как они занимаются любовью, и Витторио, конечно, заметил, что она покраснела, встретив его поутру. Но это случилось всего один раз, да и то во сне. Теперь все изменилось.
– Можно, я позвоню в пансион? Скажу Саррине, что скоро приду его сменить…
– Что с твоим сотовым?
– Забыла зарядить.
Витторио сунул руку в карман пальто, вынул сотовый и широким жестом протянул его Грации, приостанавливаясь у газетного киоска. Та набрала номер пансиончика в Сан-Ладзаро, где они прятали Симоне, и попросила соединить с нужной комнатой. Бросила коротко:
– Грация. Уже еду.
Потом прекратила связь и ждала, пока Витторио спрашивал дорогу у продавца газет.
Есть в центре Болоньи улицы, чья душа скрыта от посторонних глаз, и ты не сможешь увидеть ее, пока кто-нибудь не покажет. Есть одна улица в центре Болоньи, и на ней, под портиком заброшенного дома, – отверстие, квадратное окошко, выдолбленное в стене, закрытое деревянным ставнем, окованным по краям железом. Это центр Болоньи, центр города, стоящего на суше, но если постучаться в деревянный ставень, тот распахнется и покажется река, ее струящиеся воды, и круто спускающиеся к берегу дома с отсыревшей штукатуркой, и лодки, привязанные к пирсу. Если отойти еще дальше, если завернуть за угол, можно почувствовать, как река дышит, как она ревет, проходя через шлюз, а сделаешь шаг назад, и опять слышно, только как мчатся машины по виа Индипенденца.
– Я не полицейский, – рассуждал Витторио. – Я психиатр. Я знаю, что серийные убийцы попадаются потому, что они прячут трупы под полом и разносится запах; потому, что какая-то жертва умудряется ускользнуть, или потому, что они совершают ошибку, измученные чувством вины. Но как их в точности ловят, я не знаю. Я столько сил приложил, чтобы мне доверили это расследование, а теперь, когда Алвау решился, даже не знаю, с чего начать. – Он улыбнулся, но улыбка получилась насмешливая, ехидная. – Знаешь, что я скажу тебе, девочка моя? Этот Игуана… мне интереснее не поймать его, а понять.
– Мне – нет. Я хочу его поймать. И пожалуйста, Витторио… перестань называть меня девочкой. Надоело.
Витторио похлопал себя по губам антенной сотового, сощурил глаза, глядя на солнце, заходящее за крыши. Он промолчал; Грация тоже молчала – мысли ее были далеко. Она думала о Симоне. О том, какое чувство испытала, прижавшись к нему в дверях мансарды. У нее тогда возникло желание прикрыть его полой куртки и держать там всегда, чтобы ни единая душа не смогла его обидеть. Этому нежному чувству, проникшему глубоко внутрь, она еще не дала имени, а может, и не собиралась давать – ведь ей было интереснее поймать, не понять. Она знала только, что ей грустно, когда грустно Симоне, и радостно, когда радостно ему. И когда его не было рядом, ее охватывало нетерпение.
Витторио прихлопнул антенну сотового и положил его в карман. Посмотрел на часы, покачал головой.
– Уже опаздываю, – заявил он. – Хочешь, подвезу?
– Спасибо, доберусь сама. Мне еще нужно кое-что сделать.
– Ну, как знаешь. Может, оно и лучше: я припарковал машину в таком закоулке, что, боюсь, и сам не найду. Послушай, девочка… Грация. Сейчас Игуана голый, он будет убивать. А разделся он в ожидании слепого, так что ступай в пансион, запрись там хорошенько, да смотри, чтобы никто не выследил тебя. Ну, пока, девочка моя.
Он ущипнул ее за щеку и быстро удалился.
Грация провожала его взглядом, пока он не скрылся за углом, и напрасно в последний раз пыталась ощутить ту прежнюю щекотку. Потом пожала плечами и вошла в магазин пластинок.
В теленовостях он выглядел моложе. Ну ничего.
Я наблюдаю, как он сворачивает то в один переулок, то в другой, выходит на мостовую, вглядываясь в ряды припаркованных машин, и нервничает все больше и больше. Наконец находит свою: она стоит в конце тупика, за строительными лесами. Тут он ее и поставил утром, когда я начал следить за ним и следил до тех пор, пока та девчонка не убралась и он не остался один, потому что с той девчонкой я не хочу иметь дела, я ее боюсь.
Я и теперь слежу за ним.
Издалека, чтобы он не заметил, прячась за колоннами галерей, прижимаясь к водосточным трубам, насквозь проржавевшим и загаженным голубями. Потом ускоряю шаг, догоняю его, протягиваю руку и трогаю за плечо.
Он роняет ключи.
– Какого… – начинает он, но потом застывает на месте и пристально вглядывается в меня.
Сначала, заметив наушники, он прищуривается. Но, едва разглядев все остальное, распахивает глаза во всю ширь, совершенно остолбеневший.
Я голый.
Голый и в наручниках.
– Вы – комиссар Полетто? – уточняю я.
Он быстро кивает. Поднимает руку к верхним пуговицам пальто, не знает, на что решиться. Окидывает взглядом весь переулок, заколоченные окна домов, пустынные лоджии, замечает плащ и ботинки, которые я бросил поодаль, и снова глядит на меня. На какой-то миг мне кажется, будто он заметил зверя, который шевельнулся у меня под ключицей, хоть я и пытаюсь изо всех сил его сдержать. Но нет: он смотрит на мое голое, безволосое тело, на бритую голову, на колечки, что сверкают в уголках глаз, на наушники и на плеер, который я клейкой лентой прилепил к боку. И решительным жестом засовывает руку за пазуху.
– Я видел тебя в теленовостях, – говорю я. – И пришел сдаться. Я – Игуана.
Рука выныривает из-за пазухи, наставляет на меня маленький черный пистолет. Мужик отступает на шаг, оглядывается, словно не зная, что делать дальше. Он кажется напуганным, и я поднимаю скованные руки, чтобы успокоить его.
– Не шевелись! – кричит он. – Буду стрелять!
Носком ботинка подталкивает ко мне связку ключей.
– Открой машину, – командует, но я уже это делаю, встаю на колени, подбираю связку ключей сцепленными руками, отпираю дверцу. Потом забираюсь внутрь, скольжу голым задом по коже заднего сиденья. Он тоже садится сзади, блокирует замки с помощью дистанционного управления, но так нервничает, что слишком сильно жмет на кнопку, и приходится делать это второй, третий раз. Когда наконец все получается, он приваливается спиной к дверце и закусывает губу. Черный пистолет по-прежнему направлен на меня. Теперь он держит оружие двумя руками, ствол слегка дрожит.
– Я ничего тебе не сделаю, – говорю я. – Я специально надел наручники. И разделся догола затем, чтобы ты видел: при мне нет оружия.
– Не шевелись. Главное – не шевелись. Если шелохнешься, если приблизишься ко мне, буду стрелять.
Я не шевелюсь. Зверь медленно проползает вдоль живота, так глубоко, что его почти не видно. Переносица пульсирует под кожей, но пока не выпирает. Колокола поутихли, заглушаемые музыкой из плеера, звучат словно под сурдинку,
– Отвечай на мои вопросы. Ты видел меня в теленовостях?
– Да.
– В котором часу?
– В половине второго.
– Ты убил синьору Мартини?
– Да.
– Как?
– Убил, и все.
– Как?
– Просто убил. Зачем ты это спрашиваешь?
