исчезающий аромат мятного крема после бритья, которому не перебить кислый запах моего пота.
Как только эти двое уходят, главный комиссар полиции, пыхтя, садится на свое место.
– Ах, Ромео, Ромео, это надо же додуматься! Орать о результатах следствия во дворе, во всеуслышание! А ведь вы не мальчик, возглавляете оперативную группу с тех самых пор, как заместитель главного комиссара полиции занял свою должность… Вы – способный служащий… Какой у вас стаж?
– Одиннадцать лет.
– Ну вот, поздравляю! А проводится ли в самом деле это расследование? Введите меня в курс дела, ибо я блуждаю в потемках, мне ничего не известно…
Я даю краткую справку. В самом деле, с тех пор, как его назначили в Модену, главный комиссар полиции ни разу не занимался уголовными делами, оставляя их на откуп городским властям. Мне – тяготы представительства, ему – честь и слава поимки преступников…
Я заканчиваю рассказ, и он какое-то время молчит, почесывая подбородок: на лице у него такое растерянное выражение, что уголки рта, кажется, подпрыгивают прямо к крыльям носа.
– Вы уверены? Вам не кажется, что вы несколько перегибаете палку с этим вашим монстром- маньяком? Послушайте, что-то я сомневаюсь, чтобы инженер был к этому причастен. Да, вот именно, инженер… Вы хоть знаете, кто такой инженер Веласко?
Я качаю головой. Нет, не знаю… во всяком случае в том смысле, какой предполагается сейчас.
– Он – уполномоченный представитель фирмы «Презенти & Презенти», это, наверное, даже вам известно; депутат парламента от… Господи боже мой, это, конечно, не имеет значения, но хочется думать, что инженер, без всякого принуждения, по доброй воле явившийся предложить сотрудничество, едва услыхав о подозрениях на свой счет, не может быть маньяком-убийцей. И потом, простите, какие меры вы собираетесь предпринять? Допросы, расследования, прослушивание телефона…
– Постоянная слежка…
– Вот-вот, прекрасно… Может быть, двадцать четыре часа в сутки. И что это означает? Четыре смены по шесть часов, восемь человек по скользящему графику… даже десять, потому что те двое, которые дежурят ночью, на следующий день отдыхают. Целое оперативное подразделение. И если добропорядочного гражданина ограбят на глазах у всех и он позвонит по номеру «один-один-три», мы никого не сможем к нему выслать, потому что все будут заняты розысками маньяка, убивающего наркоманок…
Комиссар полиции воздевает руки, потом вдруг отдергивает их, словно обжегшись.
– И вот что: не придавайте моим словам значения, какого я в них не вкладывал. Ради бога, я вовсе не говорю, что нужно все бросить, я только хочу сказать, что на данный момент недостаточно оснований, чтобы предпринимать расследование, требующее так много людей и средств. Покопайте среди торговцев наркотиками… Эта версия мне кажется более убедительной. Но я не собираюсь вам ничего навязывать. Каждому свое. Мне – тяготы представительства, вам – честь и слава поимки преступников.
Когда напряжение становится невыносимым, я обычно насвистываю что-нибудь из Майлса Дэвиса.
Ставлю пластинку на проигрыватель в кабинете, возле окна, усаживаюсь в кресло, закуриваю сигарету и начинаю тихо насвистывать, вторя трубе.
Особенно мне нравится «Ascenseur pour l'échafaud»,[1] медленное начало этой вещи мне напоминает фильм с Жанной Моро.
Мне было лет четырнадцать, когда я посмотрел этот фильм по телевизору; думаю, благодаря инспекторам из «черных» французских детективов я и решил в конце концов стать полицейским. Несмотря ни на что. Несмотря на «Сиддхартху» и макробиотику. Несмотря на скверную игру на контрабасе в группе «Относительный абсолют». Несмотря на отказ от воинской службы, который у меня не приняли. Несмотря на то что я умел сворачивать «косяки» одной рукой. Несмотря на утопию. На Патти Смит, Графиню и Скьянтосов. На семьдесят седьмой год. На смерть Ларуссо и полицейские дубинки, измолотившие демонстрантов в следующем году. На листовки перед юридическим факультетом и Лауру в теплой куртке и красной куфии.
– Ты должен все для себя прояснить.
– Видишь ли, я хочу служить в полиции, но заниматься делами профсоюзов. После «Долины Джулии» Пазолини писал, что…
– При чем тут полиция? Ты должен все для себя прояснить.
– Хорошо, отвечу на тест в «Эспрессо», узнаю, правый я или левый.
– Иди в задницу.
– Сама иди.
Кажется, именно под «Ascenseur pour l'échafaud» я свернул свой последний «косяк», чтобы отметить вступление в должность комиссара полиции. На тест в «Эспрессо» я тоже ответил. Умеренно левый, ориентация Лучано Ламы.
Я начинаю высвистывать первые ноты generique,[2] которые издает раскаленная, грустная труба: она взбирается куда-то вверх в потемках, вместе со спиралью белого дыма, который я выдуваю по направлению к свету, еще оставшемуся за окном. Я следую за мелодией, но пытаюсь забираться выше Майлса и задерживаться на каждой ноте подольше; зажмуриваюсь так крепко, что целый дождь крошечных светящихся точек начинает сверкать во тьме сомкнутых век.
Я бы так свистел и свистел, пока не выдулось бы прочь все, что накопилось.
– Господи, не мог бы ты прекратить? Мало того, что свистишь фальшиво, так еще и в такт не попадаешь.
Я открываю глаза, и свет люстры, только что включенной, ослепляет меня. Лаура стоит в дверях. Скользит по мне раздраженным взглядом; склоняет голову к плечу, вдевая серьгу в мочку уха. Она полуодета, босиком; серая юбка от делового костюма расстегнута на боку, блузка распахнута, на загорелой коже выделяется светлая полоса кружевного лифчика.
Не говоря ни слова в ответ, я вытягиваю губы и принимаюсь свистеть еще громче: пусть ярится, пусть встряхивает светлыми, длинными, прямыми волосами, которые ей мешают вдеть серьгу. Поднимаю палец, показывая на люстру, но она разворачивается и уходит, оставляя свет включенным. Через минуту возвращается, уже в застегнутой блузке; держась рукой за дверь и поставив ступню на колено, надевает туфлю. Я прекращаю свистеть, потому что пересохли губы, и свист переходит в глухое, режущее слух шипение.
– Ты был у врача? – спрашивает она, но я не отвечаю.
– Ты куда-то уходишь? – спрашиваю я, но она не отвечает.
Надевает вторую туфлю, поправляет ее на пятке, исчезает за порогом. Я снова принимаюсь свистеть, прислушиваясь к тому, как стучат ее каблуки, удаляясь по коридору, как решительно хлопает дверь.
Свет так и остается включенным.
