памяти сказать чужому человеку «отец». Безрод молчал. Язык будто умер.
– Ты прав. – Отвада спрятал лицо в ладони, огладил бороду и отступил в угол, где лавку скрывала тень. – Да. Какой я тебе отец? Мало со свету не сжил. Бери!
– Что бери?
– А что просил.
– Пленника просил.
– Ну и бери. А на что?
Безрод усмехнулся и промолчал. В тени, в углу печально усмехнулся и князь.
– Все счеты ведешь. А я-то, дурень, подумал, будто забывать умеешь, зла не держишь! А ты мне кукиш под нос, дескать, вот тебе, образина старая, кушай-укушайся! Ты ничего не забываешь, и никому не прощаешь… – Отвада тяжело вздохнул. – Впрочем, мне ли безгрешному сетовать?
Что говорить? И надо ли? Не разгорается в душе пламя, как ни старался. Не становится внутри теплее. Самому страшно. С таким холодком в груди только счастье искать! Встретишь его, а внутри ничего не отзовется, не зажжется. Упустишь, пройдешь мимо.
Безрод молча, исподлобья буравил темный угол.
– Которого тебе?
– Сёнге. Против меня в сече стоял. Последним упал.
– Чего сразу не прикончил?
– Не того хочу. Просто долг отдам.
– А велик ли должок?
Сивый угрюмо оскалился.
– Едва жив ушел.
– Не простишь?
– Нет. – Крепким Безродовым «нет» только сваи заколачивать.
– А не тяжко тебе, сынок? Душу не давит? Жить когда станешь?
Безрод уже уходил.
Сидя все там же, на заднем дворе, Сивый как-то углядел клин перелетных птиц, что летел с полудня. Медленно встал на ноги и, стоя, проводил косяк, утянувшийся на острова. Первые. Скоро весна. Глядел птицам вслед, пока их не скрыла туманная дымка.
– И так же ты вскорости. – Безрод оглянулся на грустный Стюженев голос. – Ровно птица перелетная снимешься в края обетованные. Птица, она ведь где теплее ищет, а человек – где лучше.
Ворожец тоже провожал взглядом клин. Глаза прищурил, ладонь к бровям пристроил, чтобы гляделось дальше.
– Тяжко, старик, ровно оставляю кого-то.
– Может и оставляешь. Жизнь в сегодняшнем дне не задерживается, дальше идет. Прошла эта битва, будут еще. Парни часто будут вспоминать, как им за тобой ходилось. Вспомнят, как стояли на Озорнице один-втрое и перебили силу силой. Им есть, что вспомнить. Тем, что остались…
– Может и загляну когда. – Безрод все глядел на море, в сторону, куда унесся перелетный клин. Там день ото дня стихали злые зимние ветры. – Свидимся еще.
– Говори, говори… – Стюжень грустно, понимающе улыбался. – А ждать все равно буду. Хоть и не дотягиваешь до моего Залевца, а как будто внук ты мне.
Хотел про Залевца спросить, да язык не повернулся. Поглядел на старика и отвел глаза. Сам не говорит – и не нужно душу бередить.
– Оттниры ладьи к походу готовят?
Сивый кивнул.
– И когда же снимешься?
– Еще одна забота на душе осталась. Последняя. А там и снимусь.
– Какая забота?
– Долг.
– Вроде все отдал.
Сивый помотал головой. Не все.
– Кому же?
Безрод помолчал, пожевал губу.
– Оттниру. Пленному.
– Помилуй.
– Убивать не стану. Я ведь жив. Просто долг отдам.
– На тебе воду возить, да пахать.
Сивый усмехнулся.
– Ничего, выдержит. Лишнего не дам, только долг верну.
– Весь в отца, – прошептал старик.
– Слишком тихо говоришь. Не слышно.
– И не надо.
Разговоры в сарае оттниров смолкли, когда Сивый закрыл собою заряничный свет в проеме двери.
– Сёнге, – позвал Безрод.
Полуночник, глядя исподлобья, неспешно подошел.
– Собирайся с духом, оттнир.
– Лучше убей. Я не боюсь смерти. – Гойг презрительно откинул голову.
– Хорошо. – Безрод равнодушно кивнул. – Дважды тебя бил. Быть и третьему.
И повернулся выйти.
– Стой! – скривив губы, бросил вслед оттнир. – Мне по силам то, что вынес ты. Третьему разу не бывать!
Сивый остановился на пороге и повернулся.
– Жалеешь, что не убил?
– Да! – ненавидяще выдохнул Сёнге.
Еще мгновение они кололи друг друга острыми взглядами, и Безрод, усмехнувшись, вышел. Сёнге угрюмый вернулся на сенное ложе.
– Давно знакомы? – Сосед, средних лет урсбюнн задумчиво жевал соломинку.
– Пять зим. – Сёнге откинулся на солому и вперил взгляд в потолочный тес. – Пять зим тому назад этот сивый был в моих руках.
– И что?
– Задолжал я ему, – скривился гойг. – Нынче долг взыщет.
– И много должен?
– Жизнь едва не отобрал. С ноготок оставил. Но он выжил. – Должник обреченно усмехнулся. – Выживу ли я?
– Крепись. Тнир с тобою.
Сёнге мрачно кивнул. Урсбюнн пожевал соломинку, выплюнул.
– Я тебя в трусости не уличал. И спина к спине с тобою встал бы. Хоть и против сотни.
– Честные слова.
– Что станешь делать?
– Спать! – Сёнге ощерился. – Да, спать!
Отвернулся и зарылся в сено. Что должно быть, пусть будет.
Сивый, бездумно глядя в пол, правил на бычине нож. Надоело, все надоело! Сам от себя устал! Устал от злой памяти, которая не хочет уходить. Отпустил бы этого рыжего дурня Сёнге на все четыре стороны, плюнул бы и отпустил, но теперь нельзя. Начал долги раздавать – раздавай всем. Чем Коряга и остальные хуже? Дурень Коряга, столько народу подставил! Если бы не млеч, никто не пострадал. Наверное, потому и выжил пять лет назад, что питал надежду на эту встречу. Надежда жизнь сохранила, дала силу выжить.
– В долг не прошу, но долги возвращаю, – шептал Безрод в работной клети Вишени. Уже мимо ножа
