было.
Спускаясь по лестнице Олькша чуть не сорвался, а прежде чем двинуться дальше долго переводил дух.
Волькша лишь смутно представлял себе, где они находятся. За ночь, как он и опасался, замело все следы. Но, насколько Годинович смог вспомнить, от места встречи с волками Кайя вела их на север. Значит, если они пойдут на юг, Ладожка рано или поздно пересечет их путь. Вверх по реке барсучий город, вниз – Ладонь.
Слава Каляде, наст стал тверже, чем накануне, а мороз слабее. Снегоступы держали даже Олькшу. Другое дело, что ему то и дело изменяли ноги…
Холод уже начал пробираться заползать приятелям под одежду, когда позади незадачливых искателей барсучьего молока раздался скрип карельских лыж.
– Эй, венеды, – окрикнула их Кайя: – Так вы будете ходить до вечера.
Парни остановились. Олькша сел в сугроб.
– Идите за мной, я выведу вас к Ладони, – сказала олоньская девушка. Ее охотничий лук снова был перекинут через плечо, от чего в голосе звучала уверенность и спокойствие. Давна-дева решила смилостивиться над охальниками.
– Нам надо за барсучихой, – вздохнул Волькша.
– А это у меня по-твоему в мешке кто? – спросила Кайя, показывая на плетеный короб на спине: – Тихо, Таппи. Скоро уже придем и я тебя выпущу.
Скоро, не скоро, а в Ладонь троица пришла только к вечеру. И все из-за Ольгерда, которого шатало из стороны в сторону точно пьяного.
Едва войдя в городец девушка, не прощаясь, направилась к дому Лады-волховы.
Волькша втащил Ольгерда в дом и сдал на руки почерневшей от горя Умиле.
– Опять с березы упал, – мрачно пошутил он в ответ на вопрос несчастной женщины, – И опять головой на камень.
Но жена Хорса шутки не поняла.
На следующий день Волькша зашел к волхове: у Ярки расстроился живот и он, как заботливый брат, тут же помчался за снадобьем. Но в огромном доме Лада была одна. Получив пучок травы от недержу, Годинович помялся, но все же спросил:
– А где Кайя?
– Нету, – ответила ворожея: – Ушла еще затемно. А что?
Под пристальным взглядом Лады Волькша потупился. Неужели девушка все рассказала волхове? И хотя пакостником и вором был его приятель, Годиновичу стало погано на душе.
– Ничего, – выдавил он.
– Ничего так ничего, – покачала головой ворожея: – А то, она просила передать какому-то Олле, чтобы тот не вздумал ее искать. Ты не знаешь, кого она имела в виду?
Волькша покачал головой и поплелся восвояси.
Часть 2
Кайя
Весна
Весна в тот год пришла очень рано.
На Ярилов день[138] снега уже сошли. А через седмицу по Волхову пошел Ильменьский лед. Только в борах кое-где еще серели ноздреватые сугробики.
Цветень[139] только начался, а земля на полях уже была готова под ярь.[140] Старики кряхтели и пророчили возврат холодов. Дескать, иной год и в начале Травеня[141] бывали такие морозы, что весь посев вымерзал, и приходилось пахать и сеять сызнова.
Ладонинцы ходили к Ладе за советом: орать или подождать? А та только разводила руками. По одним приметам, точнее которых и быть не может, холода ушли окончательно. А по другим, которые испокон веку не обманывали, выходило, что зима злобится где-то за Белоозером и, того и гляди, еще предъявит свои права. Она даже в Навь ходила, спрашивала. Только и дасуни ничего путного про погоду сказать не смогли.
– Тут уж как Мокша свою кудель спрядет.[142] Может и так, и так повернуться. Такой уж странный нынче год.
Хорс первым решил поверить теплу и вышел пахать.
От зимней болезни его щеки ввалились и покрылись сеткой морщин, но под бородой это было почти незаметно. Все равно, даже похудевший ягн мог вспахать поле и без быка. Однако, когда он тащил по городцу свое кузло,[143] соседи пялились на него как на диво дивное. Но причиной тому был не он сам и не его решение начать сев раньше других, а рыжий верзила, что топал рядом с ним. В прежние годы Олькшу видели с отцом только, когда родитель прилюдно поучал его тумаками и затрещинами. Выгнать Рыжего Люта работать в поле было совершенно невозможно. Строптивца было легче убить, чем заставить ходить за плугом.
Может, оттого и решил Хорс прежде всех выйти в поле, дабы вся Ладонь полюбовалась на его отцовское счастье. Вот ведь и он теперь, прямо как Година Евпатиевич, бок о бок с сыном орать идет! Хоть и не понимал косматый великан, как ему такая Доля улыбнулась, так ведь куда важнее, что родительская Недоля от него отстранилась.
Остаток зимы Хорс и Олькша ползали по дому, как осенние мухи. Ели, не в пример другим временам, мало. Говорили и того меньше. Только счастливая Умила лопотала без устали. Из ее трескотни и узнал хозяин дома былицу своего исцеления. И про то, как лихоманка скрутила его в бараний рог. И про то, как Олькша с Волькшей пропадали три дня в зимнем лесу в самые Каляденские морозы, когда птицы на лету мерзли. И про то, как Годинович притащил оглоушенного Ольгерда домой, и тот не мог очухаться целую седмицу. И даже про то рассказала Хорсова жена, что привели пацаны из леса карельскую шаманку, которая с Ладой-волховой одну ночь пошепталась, а на утро оседлала белую сову и была такова. Бабьи разговоры, конечно. Однако в Ладони никто большего о Ладиной зимней гостье не знал, кроме двух приятелей и самой ворожеи.
Но волхову лишний раз без важного дела Умила даже окликнуть боялась. А Годинов Волькша пироги с морошкой за обе щеки уплетал да нахваливал, а как разговор заходил об их походе за барсучьим молоком, принимался рассказывать небылицы, которыми разве что малолеток пугать, чтобы те далеко в лес не заходили. Сына же Умилы, так тот и вовсе на любой спрос молчал, как снулый окунь: глаза застылые, острые перья[144] во все стороны торчат, не тронь, не тревожь.
На все эти суды-пересуды Хорс только удивленно поднимал брови да вопросительно поглядывал на Ольгерда. Но тот не щерился и не сквернословил как обычно, а тупил глаза. От воспоминания о разъяренной толпе самоземцев, приходивших править непутевого забияку, мерзкий холодок пробегал по хребту ягна. А вдруг как опять набедокурил сыне? Зло накуролесил. Напакостил так люто, что боится лишний раз из дома выйти.
Так они и молчали седмицу за седмицей.
И вот, однажды, когда уже звенела первая капель, Хорс чистил стайку [145] и что-то бубнил себе под нос. Он устал гадать, что за шкода скрывается за Олькшиной тихостью. Но задать об этом вопрос напрямую не мог: ни в семье его отца, ни в семье деда старший никогда и ни о чем не спрашивал младшего. Не по чину. Коли есть надобность, сын сам все расскажет и совета попросит. Коли нет, так и разговора нет.
– Отече, – услышал он голос Ольгерда за спиной, – поговорить бы надо.
Хорс повернулся к сыну и с прищуром уставился на его конопатую рожу. В первое мгновение отец хотел съязвить что-нибудь. Дескать, распоносило, заговорил, лихов племянник? Но ягн сдержался, а вскоре и вовсе посерьезнел. Уж очень долго мялся его непутевый отпрыск, уж очень краснел и кряхтел от смущения.
– Давай, поговорим, – наконец подбодрил он Олькшу и сам удивился неуместной хрипотце в своем голосе.
– Отече, я знаешь… это… ну, весь Вьюжень[146] думал… и никак у
