Хорс, из отъявленного срамника такого битюга сделал.
Отец Олькши свел густые белесые брови к переносице и часто-часто заморгал, пытаясь понять, о чем говорит волхова.
– Что глазами хлопаешь? – все так же мирно спросила его ворожея: – Буде твой сын еще раз того сбитня откушает, тут он как раз в скотину тягловую и обернется: забудет все, что ни наесть, даже кто он и как его звать, по-человечьи говорить перестанет, будет только жрать, спать да нехитрую работу из-под палки делать. Ты ведь этого хочешь? Изволь.
Хорс засопел, как потревоженный медведь в малиннике. Не любил он, когда с ним присказками разговаривали. Но ведь ворожее по-другому нельзя. Ее слово и лечит, и калечит. Ёе мысли и те Навью пахнут, так что надо их окольными путями до простых смертных доносить, так, чтобы они точно сами обо всем догадались. Словом, роптать на витиеватый ее отказ могучий ягн не смел. А превращать старшего сына в безмозглую животину он не согласился бы и под пыткой.
– Так как же быть, Ладушка? – горестно возопил он.
– Да так, – ответила ворожея: – Выходит не его это Доля – быть самоземцем. Не ему принимать из твоих рук тучные поля и широкий двор. Поманила его Мокша тихим да счастливым уделом, помаячила Полелей,[168] но не удержался он на этой стезе. Так что теперь ему одна дорога – в княжеские дружинники. Пусть там свой удалью Стречу[169] ратную обретает. Может быть, долгие походы и боевые раны с летами остепенят его. Хотя особых надежд на то, что, остепенившись, он вернется в родительский дом, ты, Хорс, не питай. Он уж не одно лето, как оторвался от твоего корня, только ты этого не замечал… Не обессудь. Так уж Макошь свою пряжу прядет.
Когда Хорс вернулся домой, гримаса мрачной решимости застыла на его обветренном лице. До Масляной недели оставалось чуть больше месяца. Надо было, во что бы то ни стало, удержать Олькшу от больших пакостей, которые стоили бы ему жизни, а отцу несмываемого позора. Если понадобится, он был готов посадить сына на цепь в буквальном смысле этого слова.
Но до таких крайностей не дошло.
Мороз, не особо лютовавший даже на Каляды, решил наконец явить свой норов. Позвизд[170] нагнал снежных туч. Вот они и устроили чехарду до самой середины Березозола: то буран налетит такой, что здорового мужика с ног валит, а дома за ночь по самые крыши заметает, то стужа навалится такая, что в стайках приходилось жечь кострища, дабы скотина не окоченела.
По такой непогоде дальше городских ворот уйти – верная смерть. Так что волей – неволей, а Ольгерду пришлось прервать свою бузу до лучших времен. Рыжий Лют маялся в отцовском доме, как кречет, случайно залетевший в овин. Только что о стены не бился. А так и вопил, и крылами хлопал, и шипел по-змеиному. Поначалу этого домоседства пытался Хорс говорить с Олькшей о сватовстве, о чине и порядке, да только сын его не слушал, только зыркал исподлобья, хрустел костяшками кулаков да огрызался. Под конец морозной канители могучий ягн даже спать ложился с вожжами в руках, чтобы в случае чего приласкать сына поперек спины.
За три седмицы до Ярилова дня злой и, как будто бы, постаревший Хорс пришел на поклон к Године. Евпатиевич все понял без слов. Самому не раз в голову приходила мысль о том, что ягну надо спровадить бузотера на княжеские хлеба. Там задир и забияк полон двор, за то их и привечают, что они живота своего ради ратной потехи не пощадят.
– Ладно, – в полголоса сказал ягну бывший сват: – Как приедет за мной княжеский гонец, будь готов сына со мной отправить. Свезу его на торжище, сколь смогу, пригляжу за ним на Масляной седмице. А как будет князь на льду Волхова в честь батющки Ярила Сворожица кулачки устраивать, пусть он себя во всей красе покажет. А уж я намекну Гостомыслу, кого из чернолюдной стенки надо в нарядники призвать.
На том и порешили.
Известие о том, что Година обещает помочь ему попасть на княжий двор, Олькша выслушал спокойно, но было видно, что в душе он готов побежать вниз по Волхову своим ходом, не дожидаясь княжеского гонца и его саней.
Однако, не задолго до заветного дня Рыжий Лют сам постучался в дверь Годины Евпатиевича.
– Чего тебе? – удивился толмач.
– Я того, Година Евпатиевич, …мне бы… – мялся Ольгерд: – А Волькша дома? – спросил он наконец.
– Тут я, – подал голос Волкан, слезая с полати.
– Брат, – опять замямлил Олькша: – Тут такое дело… Година Евпатиевич, а можно Волькша со мной… с вами… поедет.
– Куда? – спросил хозяин дома.
Ятва оторвалась от своей стряпни и прислушалась к разговору.
– На торжище, – ответил Рыжий Лют.
– Зачем это? – недоумевал Волькшин отец.
– Ну, как же… он мой приятель… так будет там с кем словом обмолвиться, пока ярмарка хороводит…
– Что-то ты темнишь, как Локки, – покачал головой Година.
– Волькша, – воззвал Ольгерд, все больше теряя стройность речи: – ну скажи ему.
Волкан удивленно переглянулся с отцом.
– Что я должен сказать? – спросил он.
– Ну, что ты за меня порадеешь, ну, там, слово доброе скажешь перед тем как мне идти в кулачки биться…
– Ты это, что, хочешь, чтобы мой Варглоб пошел вместе с тобой в мужицкую стенку? – забеспокоилась Ятва.
– Да нет, что вы… – виновато улыбнулся Олькша: – Я и сам его туда не пущу, да и Година Евпатиевич тоже… Я ж для того прошу, что мы же с ним сызмальства вместе. Он же мне как брат. А кто перед кулачками поддержит, если не брат.
Сказать по правде, Година и сам давно хотел свозить Волькшу на торжище. Из его сыновей тот больше всех преуспел в наречиях Гардарики. Ильменьская же ярмарка год от года становилась все богаче и богаче. Все больше купцов, все больше гостей. А где разнородный люд собирается, там и недоразумений полна улица: один не так понял, другой не то сказал, через это, глядишь, уже готово дело, – крики да брань на все торжище. Нарядники, они же только разнять бранящихся могут, носы разбить, чтоб не повадно было. Да разве так можно порядок держать. Порядок, он же только там, где все по чину и по чести. А иначе одни обиды да злость. Вот и носится Година по торжищу как угорелый. Помощники из княжеской дворни у него, конечно, имелись, но только были они все небольшого ума, да и вороватые подчас – все норовили свою выгоду в любой склоке стяжать. А Волькша всем в отца пошел. Может быть, ему пока житейской смекалки не достает, но зато толковее его Година никого не знал.
Одна беда, стоило Године начать с Ятвой разговор о поездке Волкана на торжище, та рычала на него почище медведицы, у которой обидели малолетнего медвежонка. Дескать, нечего Варгу делать ни на торжище, ни на княжеском дворе! А ну как ты, Година, не углядишь, и спорщики сгоряча посекут ребенка железом за неправильное толкование. Их же, ярых да настырных проходимцев с ножами за пазухой на торжище, как червей в навозе… И так далее, пока Година не сдавался и не отступал.
Что касается Ольгерда, то Ятва завсегда привечала его, как Волькшиного радетеля и защитника. Решение Хорса отправить Олькшу в дружинники она не то чтобы поддерживала, но и не осуждала. Знала она и то, что дорога на княжеский двор открывается через кулачные бои, где князь и его сотники высматривают лучших бойцов. А поскольку Рыжий Лют, как и Волькша был для нее еще парубком, даром что высоченным да мясистым, то его страх перед кулачками на Волховском льду она по-матерински очень даже понимала. Так что у Годины появлялась явная возможность осуществить свою мечту и привлечь Волькшу к толмачевому делу руками непутевого сыновнего приятеля.
– Я то что… – молвил Година, понимая что все взгляды устремлены на него. Молвил как бы нехотя, как бы в большом раздумье: – Тут поразмыслить надо. Может и я тебе на что сгожусь, даром что буду там как мысь по лесу скакать, но все равно пособить словом, думается мне, сумею. А Варглоб еще мал да глуп, чтобы на торжище ехать.
