труды их в землю.
Поколение иуд зарывает Поколение Победителей.
Отдохнуть она не успела.
Всё откладывала на потом…
«Потома» не получилось.
Бледный всадник длань простёр над нами, Бледный конь копытом землю бьёт, Меж веками, смертью и мирами Праведница в мир иной бредёт…
Жирная и холёная сволочь, обещавшая нам «правовое государство», «общечеловеческие ценности», отмену привилегий и равные права, ограбила и переубивала нас, обчистила до нитки, оттянула на себя, на своих сук и своих выблядков всех оставшихся врачей Россиянии… На блокадниц и героев Отечественной врачей не осталось.
Она в земле.
Жизни век сгорел и канул в Лету. Смертный век взмахнул своей косой, В саване, с антихристовой метой, Алчный, равнодушный и слепой.
А меченный лоснящийся бес всё болтает, болтает, болтает… и венки возлагает. Жертвам. Кости эти мальчишек сочатся кровью под землей. Им бы встать на миг, на мгновение — уж они бы разобрались с этим великим реформатором без гранат и засапожных ножей.
Век грязной и мерзкой сволочи.
Я позвонил Кеше и злобно обругал его.
— Ты чего мне про Горбатого лепил, гад?! Кеша сник.
— Обознался, видать, — пробубнил он, — да и нетрезв был, сам понимаешь…
Понимаешь, понимаешь… Я всё понимал! Он столько раз отрабатывал в своих фантазиях эту сцену ликвидации Горбатого, что она вошла в его мозги уже отработанным, свершившимся материалом!
Профи, называется! Робин Гуд! Стенька Разин!
Господи, где ж справедливость на этом свете?!
«Не хватает на этом? — ответил Он. — Может, хочешь поискать на том…»
— Нет!!! — взмолил я в голос. — В другой раз! «Тогда помалкивай!» Вот так!
Моё терпение лопнуло. И я позвонил Моне.
— Привет черносотенцам! — поздоровался я.
— Не актуально, — поправил он. — Прошлым веком живёшь. А сейчас новые технологии…
— Ты мне мозги не парь, дело есть.
Моня засопел в трубку. Великий конспиратор! У них там под простым словом «дело» подразумевалось нечто такое, за что сразу давали от семи до пожизненного. Я, правда, ещё не понимал, с какой Мониной ипостасью веду разговор, уж больно быстро он поспевал за веком. Но это не имело значения. Главное, что в моём приятеле бурлили и кипели гены его пламенного и несгибаемого деда. А это было посильней всего прочего. В пылу и раже Моня мог запросто горы своротить.
А значит, он просто обязан был нам помочь.
— Молчи! Я всё знаю! — просипел он голосом опереточного карбонария. — Мы уже идём по следу… Подробности при встрече. Пароль: команданте. Отзыв: Че!
Большего всего на свете Мехмет любил получать письма из Гроссбритании, из самого Лондиниума и его окрестностей, где в суперпрестижном колледже обучались его любимые сынишки.
Он даже специально купил огромный золотой поднос аглицкой работы и золотой звонок-колокольчик. Раз в месяц одна из русских жён-блядей, как и было заведено, трезвонила в звонок из-за сандаловых дверей его кабинета, а потом торжественно вносила заветное письмо на подносе… как в лучших домах!
Вот и сейчас Мехмет сидел в огромном джакузи посреди своего кабинета, выклеенного италианскими обоями с выпуклыми корешками самых дорогих и умных книг, потягивал сладковатый дымок из кальяна, поглаживал атласный зад юной гяурки-прелестницы (завуч местной гимназии каждый день приводила ему новую девочку; сил уже не было; но положение обязывало; и Мехмет пользовался антикварным костяным ножичком для разрезания страниц; ни одна из дев не должна была уйти от него девственницей, панимашь!)
От внезапного трезвона прелестница вздрогнула и затонула в булькающей воде вместе со своим атласным задом и мордочкой отличницы.
— Ыйе-ес! — важно разрешил Мехмет.
Огромные резные двери распахнулись. И Люська-блядь, одетая в шитую золотом ливрею, без штанов, но в павлиньих перьях, павой вплыла в кабинет… и чуть не сверзилась в бурлящую воду. Она была уже пьяна. Мехмет презрительно оттопырил нижнюю губу… в этот миг он готов был прощать люськам всё.
— Почта из Лондона, сэ-эрррр!!! — голосом старого и опытного дворецкого известила Люська.
И слеза навернулась на крутой Мехметов глаз.
Он пнул пяткой подводную русалку-прелестницу. Та ящерицей выскользнула из джакузи и пропала из непомерного кабинета в одной из ниш-дверей, оставив по себе лишь мокрый след на малахитовом полу и отражение атласного зада в бесчисленных хрустальных гранях…
Мехмет вылез из бурлящих вод. Закутался в роскошный халат. И милостиво махнул Люське:
— Читай!
Люська подождала, пока господин усядется в золочено-бархатное императорское кресло из Эрмитажа, аккурат-ненько подложила столь же золочено-бархатную подушечку под его ноги, придвинула инкрустированный изумрудами и бриллиантами кальян… И только после этого опустилась на ковёр рядышком, благоговейно, с поклоном взяла конверт с подноса, трепетно коснулась его губами и с почтением принялась распечатывать…
«Дарагой и уважаимай фазер-мазер слюшай! — писали любимые сыновья. — Скока тебе можна…»
— Стой! — оборвал Люську Мехмет. — Скока тебе можна учить! Слюшай! Читай с выражениям! Даа- аара-аго-оой! И ува-ажаи-иимый!
Люська послушно затянула муэдзином с мечети, на красивый восточный манер:
— Да-а-аааа-ааараго-оо-ооой…
В каждом её слове были шербет, рахат-лукум, изюм и прочие нерусские сладчайшие сладости. Мехмет щурился, жмурился и млел от удовольствия, распушая усы и закатывая масляные глазки. Больше всего на свете он любил своих любимых сыновей, больше, слюшай, шербета, гагиша, изюма, сникерсов, пепси-колы, рахат-лукума и юных прелестниц! Да-ааа-рааго-оооой!!! Это он им даара-аа-гоой!!! А они ему… Они ему ещё да-ароже! Они ему чистое золото, слюшай! Он не русский гяур-свинья, что бросает младенца в мусорку да продаёт на органы, понимать! Он своего сына в бордель не отдаст за стакан водки и понюшку табака! А потому и «да-арагой» и «ува-ажаимый»! Всё верно! Аллах свидетель! Мехмет плыл в океане счастья и покоя…
А Люська читала послание.
И голос её был слаще шникерса.
«…скока тебе можна писать и званить, фазер-мазер, понимать! Слюшай, дэнги давай, да-а?! Когда присылал? Сам забыл, да-а? Хочишь мы туг бомжами станим, да-а? Давай, высылай… Тут кругом одни ишаки… и прафесор ишак… и училки ишаки… и учатся с нами ишаки, понимать… ни чирта ни наймёшь, чиго гаварят: окей-хоккей, слюшай! Все русские, понимать, фридманы-бридманы, слюшай, гусинские-мусинские, путины-мугины, алиске-ровы-мулискеровы, да-а… никто русского не знаит, слюшай! забыли, говорят! им фазеры-мазеры дэнгы шлют, да-а! одын тока всё понимает, слюшай, как завут, нэ знаим, внук, гаварыт, какого-то старыка Ахуельцына! мы его вчера опидара…»
Люська осеклась. Мехмет недовольно крякнул. Вырвал у неё письмо. Но не разобрал. Давно не читал букв… нэ дэло, слюшай, уважаимых людэй буквы чытать!
Люська продолжила:
«…расили!» — Опидарасили! — вот! — «Слюшай, сначала рвался-дрался, да-а… патом панравилась! Мы его патом в Бакы забырать будэм, слюшай, больно харош! бу-дыт как лючший друг, как дэвка будыт! тэбэ от ниго пры-вэт, да-а… дэнгы нэ прислёшь, слюшай, ты нам ни фазер-мазер, да-а… давай дэнгы, да- арагой…»
Мехмет слюшал сам не свой. Он уже парил где-то на седьмых небесах. Это ж надо! С кем почти
