солидном труде я об этом что-то не читал.
— А что ты вообще-то читал?
— Многое, — соврал Черецкий, — хотя бы энциклопедию, там уж точно — одни факты. Да и сами кое-что понимаем: князь все же, феодал, эксплуататор, угнетатель трудового люда!
— В энциклопедиях все очень сжато. Это первое. Феодал? Феодализм был в зародыше — так что насчет эксплуататора ты тоже в лужу сел. А вот с демократом в точку попал. Тот период так и называется 'военная демократия'. И сам князь-воин лишь первый среди дружинников. — Славка перевел дыхание. — Радомысла я выдумал, согласен. Им мог быть любой войн, десятник, здесь не вранье, художественный прием. Ты, вообще-то, 'Повесть временных лет' читал, летопись?
Борька покачал головой:
— Даже не слышал.
— А в боях Святослав с трехлетнего возраста бывал. Еще когда с древлянами бились, перед началом сечи, он, чуть не младенец, сидя на коне, бросил маленькое копьецо в сторону полков древлянских. А воевода, дядька его, говорит: 'Князь уже почал, почнем, дружина, за князем!' Правда, копье-то еле-еле через конскую голову перелетело, у копыт упало, но сам факт, а?
Несколько минут они просидели молча: Славка просто отдыхал после рассказов, Черецкий переваривал услышанное, припоминая вместе с тем строки из энциклопедии, к его счастью оказавшейся в доме у Кузьмина. Расхождений между услышанным и прочитанным он не находил. Не находил теперь, после этого разговора.
Барьера, разделявшего его со Славкой Хлебниковым в течение двух месяцев, почти не существовало.
— Вот, кстати, Боря, — Славка полез в карман брюк, нашел твою книжечку. Аккуратней надо быть.
— Где? — остолбенел Черецкий.
— Убирался утром, глядь, а она под кроватями валяется. Славка протянул записную книжечку Черецкому. Тот принял ее на ладонь, перевернул, не придерживая пальцами, и припечатал к колену.
— Мог бы и не подбирать.
— Что так?
— Да ничего, — устало проговорил Черецкий.
Он на глазах у Хлебникова разорвал книжечку на две половины, сложил их, но повторить не смог — обложка оказалась довольно-таки прочной. Тогда Борька выскочил из комнаты, быстро прошел по коридору и выбросил остатки своего «дневника» в четырехугольную зеленую урну, стоящую в туалете; Вернулся в комнату.
— Ну ты даешь! — встретил его Хлебников.
— Знаешь, Славик, твоим осажденным еще куда ни шло зарубки на копьях ставить, дни считать, а я и так обойдусь!
Черецкий встал, заходил по комнате, глубоко засунув руки в карманы, ссутулившись. Остановился у окна и, стоя к Славке спиной, будто пытаясь высмотреть что-то в вечерней тьме, заговорил.
— Знаешь, Слав, мы все чего-то ждем, ждем без конца. Все у нас должно случиться не сейчас, потом. Строим планы, предвкушаем, высчитываем, вон как я, например, а толку-то?! Считай не считай, а время идет и то, что было будущим, становится настоящим, а мечты, планы отдаляются, переносятся… И опять: сказка про белого бычка — все по новой: опять ждем, надеемся. Надоело!
— Ну и что ты предложить хочешь? — почти шепотом спросил Славка.
— Ничего не хочу! Может, это я для себя открыл то, что всем давно известно — так что ты уж прости, не смейся над дурачком!
— Да я не смеюсь.
Черецкий отвернулся от окна.
— Получается: или одни фантазии или суета сплошная, мельтешение. Надо середину искать!
— Кто бы спорил, Боря.
— Тут и спорить ни с кем не надо. Каждый сам, в одиночку, должен решать.
— Ты решил?
— Решить — полдела, даже меньше, надо понять!
Борька выдохся, но почувствовал облегчение и даже какую-то непонятную радость оттого, что сумел все-таки выговориться. Не нужны ему были ни Славкины ответы, ни советы. Да и убеждал он, по сути дела, не Славку, себя.
— Ребров.
— Я!
Сергей скосил глаз, шепотом спросил у Хлебникова: — Где Леха-то?
Тот пожал плечами.
— Слепнев.
— Я!
— Сурков.
Новиков вышел на шаг из шеренги.
— Сурков не возвращался из увольнения.
По строю прокатился приглушенный рокот. Кто бы мог подумать, что Леха Сурков, боящийся всего на свете, а пуще всего даже самых малых отклонений от распорядков, уставов и всего строго армейского образа жизни, тот Леха, который страдал от малейшей своей оплошности, может опоздать к вечерней поверке. Не только рота, взвод, но и сам Новиков, привыкший за время своего сержантства ко всему, были в растерянности. Подвел тот, от кого уж никак не ожидали неприятностей.
Прапорщик закончил перекличку. Прозвучала команда «Отбой». Небольшими группками расходились по комнатам. И ни пересуды, ни догадки, ни просто сомнения не могли отбить у них сейчас охоту ко сну.
5 Мишка Слепнев был не так прост, как это казалось со стороны. В нем видели малость дурашливого, открытого и недалекого парня. И он подыгрывал окружающим, будто поставил себе целью и прослыть таковым. Черецкий видел в нем «салагу», 'зелень пузатую' и зачастую вслух об этом заявлял. Но он очень ошибался, и, если бы до конца почувствовал, с кем связывается, может, его бы потом холодным прошибло.
Да только Мишка смотрел на жизнь проще. Роль ненавязчивого рубахи-парня была для него несложной и удобной, так он мог спокойненько вклиниться в любую компанию и чувствовать себя в ней своим. А в случае чего также и выбыть из нее, «отчалить» по-тихому.
В силу своей осторожности, граничащей с подозрительностью, Мишка все присматривался, принюхивался, выжидал чего-то. Если бы его спросили: чего именно? — ответить не смог бы. Но и изменить тактику не хотел. Ребятам что? Они с ним неровня, что у них за спиной? А ничего — пустое место. А его жизнь колотила! Да так, что вместо воинской части мог бы сейчас Мишка куковать совсем в других местах, о каких им наверняка и задумываться не приходилось. Трое дружков прежних там и пребывали в зонах республики Коми.
Воспоминания о прошлом холодили Слепнева. Выбора перед ним не было: два пути — или в омут с головой, или же все по новой. А для того чтобы все 'по новой', приходилось приглядываться, держать себя в узде да забывать помаленьку старые замашки.
Временами он впадал в прострацию, из которой редко кто мог вывести Мишку, часто было это время хлебниковских рассказов. Все слушали, слушал и он. Вернее, только казалось, что слушал. Оттого и смеялся не к месту, а там, где можно было бы, напротив, молчал, не слышал. Виделось ему свое.
… Вечер. Полутемный сквер. Над головой на фонарном столбе тусклая лампочка. Промозглый ветер, забирающийся под торчащий воротник плаща и леденящий шею.
Ветер раскачивал лампу, и окружающие лавочку деревья словно приседали в ее непостоянном свете.
На лавочке, верхом на спинке и ногами на сиденье, несколько парней. Среди них и Мишка Слепнев, попросту Слепень. За лавочкой четыре пустые бутылки из-под вина, дешевой и крепкой бормотухи. Это она горячила кровь, не давала ветру согнать с лавки. Звенела гитара. Пели лихо, с надрывом:
