Выглушил в два глотка. Потом встал. И открыл дверь.
Надюша стояла возле старинного, порядком запыленного зеркала и расчесывала длинные темно- русые волосы. Ничего на ней, кроме совсем узеньких, в ниточку, беленьких трусиков, не было. Она обернулась к Мишке — два тяжелых шара грудей колыхнулись, плечи приподнялись вверх — беззащитно и как-то по-детски. Она чуть-чуть привстала на цыпочках, отчего длинные, но по-женски округлые ноги стали еще длинней, еще привлекательней.
Она не сделала ни малейшей попытки прикрыться или накинуть на себя легонький халатик, висевший тут же на спинке стула. Наоборот, улыбнулась — открыто и как-то загадочно, протянула руки к нему.
— Ну наконец-то сообразил! А я думала, ты там уснул.
Она сама подошла к нему, сама расстегнула оставшиеся нерастегнутыми пуговицы гимнастерки, стянула ее с Мишки. И только теперь Мишка очнулся — его ладони легли на ее крутые упругие бедра, сдавили их. А она забросила ему руки за плечи, вжалась в него со всей своей силой и нежностью, подставляя полные, чуть подрагивающие губы для поцелуя…
Старая, еще бабками набитая перина была жаркой и невероятно мягкой, в ней можно было провалиться и заблудиться. Мишка вымотался до полнейшего бессилия, изнемог, как не изнемогал он ни в одном, даже самом утомительном, марш-броске. А она оставалась все такой же свежей и манящей, но каждый раз по-новому, раскрываясь все глубже и глубже, совершенно околдовывая его, лишая собственной воли, мыслей.
И только часа через два, вспомнив о вечерней поверке, он позорно бежал, почти не попрощавшись, наскоро натянув обмундирование.
— Приходи скорее, миленький, я ждать буду! — донеслось ему вслед. — Может, ты…
Последних слов Мишка не расслышал. Он бежал в часть и думал только о том, как бы не опоздать, как бы не опоздать!
Ощущение сладостного, тянущего пришло позже, когда все обошлось и он бодро выкрикнул свое «я» в строю. Ночью не спалось. Да и понятно — мог ли он рассчитывать на такое. Даже не верилось' все казалось какой-то сказкой.
Прошла неделя, прежде чем ему удалось вырваться вновь. И в этот день он жил предчувствием праздника.
Он стремился к нему.
Шел, как летал, ноги земли под собою не чуяли. Мимо забегаловки придорожной пробежал, даже не взглянув на нее. А сердце билось: 'Вот сейчас, вот…' О страхе и не думал — кто мог подвернуться: офицер какой проходящий, так это не беда — отказыряется — и мимо. Жалел только, что один идет. Да что ж к тому — Надеждины подружки пускай сами себе утешение ищут. Ему-то что?!
Так с лету и наскочил на троих парней, сидевших на бревнышке метрах в ста от Надюшкиного дома.
— Кудай-то так торопишься, служивый? — протянул один из них, самый хлипкий и моложавый на вид. — Сядь отдышись, покалякай с нами!
Он угодливо, в полупоклоне протянул Мишке пачку «Явы», ловко выщелкнув оттуда одну сигаретину — ровно наполовину.
Мишка оторопел:
— Спасибо, ребят, — начал он неуверенно, но сбавив всетаки темп, — спешу! Как-нибудь в другой раз.
— Да не гнушайся ты нами, деревней, — пробасил косматый, заросший волосами до плеч, а усами до подбородка верзила. Даже сидя он казался выше первого паренька, а уж постарше был и подавно, лет на пять, не меньше. Присядь, потолкуем!
До Мишки стало доходить — что есть что. Вспыхнуло в мозгу воспоминание — компания, в скверу на лавочке, холодный ветер. Другого быть не могло. Стало зябко. Он остановился, сунул руки в карманы — то ли показывая, что ему все до лампочки, то ли давая понять, что там что-то есть.
— Ну, вот и молодец, — наконец раскрыл рот третий, сухощавый, с пожелтевшим лицом, неопределенного возраста, — а то спешу, говорит!
Мишка ждал, что будет дальше, отворотившись от протянутой пачки сигарет, несмотря на то, что курить ему в эту минуту захотелось смертельно.
— Присаживайся, присаживайся, — вновь проговорил желтолицый, — о службе расскажи, как оно там — на солдатских харчах. И я заодно про казенную житуху вспомню.
— Ага, — прибавил косматый, хихикнув, — нам есть чего вспомнить. И чему молодых поучить, — он выразительно поглядел на щуплого. Тот закивал, растягивая лягушачий рот в улыбке.
— Говорю вам, спешу, ребята, — Мишка начал трусить, в голосе его зазвучали жалобные нотки, — пропустите. Ждут меня.
— Во-во! И о том, кто кого ждет, покалякаем. — Косматый опять захихикал и, подойдя ближе, ухватил Слепнева железной ручищей за плечо, подвел к бревну, посадил силой. — Всех нас ждет кто-то. Одного тюрьма, другого сума, а третьего могила!
Только теперь Мишка уловил винный дух, исходивший от ребят. И решил, что ерепениться не стоит, все равно не отстанут.
— Какой ты у нас умненький-послушненький, — улыбаясь одними губами, проговорил желтолицый, — а я-то сдуру о тебе поначалу совсем было плохо подумал — невоспитанный, мол, паренек какой-то, старших не уважает.
— Не, он уважает, — вставил щуплый, — как же ему таких законных ребят не уважать, правду говорю?
Мишке все это уже начинало порядком поднадоедать.
— Ну, говорите, чего надо? Не тяните резину!
— Не тянуть, говоришь? — перестал хихикать косматый. — Ладненько, не будем. Получай, падла!
Он, полуобернувшись к Мишке, не вставая с бревна, вдруг резко и сильно стукнул его пудовым кулачищем прямо в лоб.
Слепнев как сидел, так и завалился назад, за бревно, не успев даже руками взмахнуть. В голове стало пусто, по телу прокатилась волна тошноты.
Щуплый услужливо приподнял его за плечи, вновь усаДил на бревно и отошел в сторону, потирая руки. В желтых глазах его было нескрываемое удовольствие, граничащее с восторгом.
Мишка совсем ошалел-он сидел в полнейшей прострации и не был в состоянии даже вспомнить точно, что произошло с ним в последние минуты. Полнейшее отупение и равнодушие охватило его, ни в руках, ни в ногах сил не было. Но что самое странное — боли он не чувствовал.
— За неуважительные слова, парниша, понес наказание ты, за нелюбовь к нам, — пояснил желтолицый, — а я-то нахваливал тебя — даже стыдно перед корешами теперь. Что ж ты меня так подвел, а?
Мишка рванулся было вскочить, но рука косматого вновь прижала его к бревну.
— Погодь маленько, браток, разговор-то еще ведь и не начинался, — он вновь захихикал.
Спасение никакого не предвиделось — даже случайных прохожих не было на улочке. А самому… Что мог он сам против этих троих? Мишка начинал понимать состояние тех, кого они вот так же останавливали в своем сквере. Но что толку было от воспоминаний и понимания. Никакого.
— Так давайте потолкуем, — еле прошептал он.
— Надюшеньку ты нашу знаешь, так ведь? — просипел желтолицый, — правильно я говорю? Или ошибаюсь?
— Все верно, знаю! — отрезал Мишка. — Чего надо?
Косматый ощерился:
— Ну, ты опять грубить!
— Да, знаю, — повторил Мишка, — но вы-то здесь причем?
— Как это причем? — вновь влез щуплый. — Ты парнишечка городской — наших обычаев не знаешь, а мы тут все как родня, что ли, — в голосе его дрожа-то ехидство и ирония.
— Одна она, — буркнул Мишка, — сама себе хозяйка!
— Ты склеротик прям какой-то, — косматый перестал хихикать, — совсем с памятью плохо. Тебе что,
