еще разок напомнить — кто тут хозяева?!
Мишка промолчал. Он пожалел, что начал объясняться с ними: сама не сама, не их собачье дело! Пускай делают что хотят, хоть убивают, а стелиться перед ними не буду!
— Так вот, поговорили мы вдосталь, а теперь я один буду говорить. — Желтолицый глубоко затянулся и выпустил густую струю дыма прямо Мишке в лицо. — Надюху оставь, прошу тебя. Пока прошу! Дальше этого бревнышка ты все равно ни шагу не сделаешь — только назад, в часть свою, усек?!
Слепнев мотнул головой, чувствуя, как возвращаются к нему силы, а с ними вместе неуемная остервенелая злость что он, в драках не бывал?! 'Тоже фрайерочка нашли, ребятки! Да костьми лягу — не отступлюсь! Бейте, суки!' Он стал выжидать момент.
Долго ждать не пришлось.
— Что ж ты дяде не отвечаешь, невежа? — Косматый, будто в истоме, полуобернувшись к Слепневу, раздул и вытянул грудь, задрав вверх полусогнутую руку. — Видать, придется тебя…
Договорить он не успел — Мишка резко выбросил локоть вправо, туда, где должно было быть солнечное сплетение верзилы. И почувствовал, что не промахнулся, — локоть глубоко погрузился в жирную грудину, под ребра, так, что даже сам Мишка почувствовал острую боль в суставе. Еще он успел ощутить в долю секунды, как обмякло огромное тело. И медленно поползло куда-то в сторону. Куда именно, рассматривать было некогда, — он резко вскочил на ноги, встал напротив желтолицего, который по- прежнему сидел с самым невозмутимым видом. Боковым зрением он заметил, как щуплый, с побледневшим от страха лицом, заходит ему за спину.
— Не суетись, сынок, — сказал желтолицый, обращаясь непонятно к кому — то ли к щуплому, то ли к Мишке. — Мимо меня не проскочишь.
В руке его совершенно неожиданно оказался нож. Причем держал он его как-то расслабленно, играючись, видно не предполагая в Мишке серьезного противника.
— С Бугаем ты посчитался, хвалю, — на губах, таких же желтых, как и само лицо, зазмеилась ухмылка. — Но сказанное мною остается в силе. Пойми это, дорогуша, и не перешибай плетью обуха.
Чувствуя, что щуплый почти дышит ему в ухо. Мишка наотмашь хлестанул ребром ладони назад. И промазал — удар пришелся не по горлу, ребро врезалось щуплому прямо в левое надбровие. Мишка успел это заметить, скосив глаз.
Щуплый истошно заверещал на всю округу, ухватившись руками за лицо, заливаемое кровью. Но он не интересовал Слепнева. Шестерка, холуй! Мишка стоял с выпученными от удивления глазами — желтолицего не было.
Когда он успел удрать, да еще так незаметно, — этого понять было невозможно. Но одно Мишка понял, что именно желтолицый был за главного. Ведь не шелохнулся же он, когда беззвучно свалился Бугай, который, кстати, так и лежал до сих пор. И только истошные вопли щуплого спугнули его, ведь на них могла сбежаться вся деревня.
И она сбежалась. Пускай не вся, пусть даже меньше половины, но вокруг Мишки и тех двоих собирался народ. И не просто стоял — угрожающий шепот нарастал, переходил в прямую брань, кольцо сжималось. Где-то вдалеке топали сапогами — бежал участковый.
Но что больше всего поразило Мишку, так это то, что в толпе, разъяренной и неуправляемой, стояла вся сжавшаяся в комок, с посеревшим до неузнаваемости лицом Надежда. Из всех глаз, смотревших теперь на Слепнева, пожалуй, только в ее глазах стояла какая-то исступленная жалость.
Но не только жалость, заметил Мишка, — он видел теперь лишь ее, одну — в этих глазах была любовь. Она одна понимала, что здесь произошло минуту назад.
— Ну так что же делать будем, Миша? — Кузьмин откинулся на спинку кресла.
— Что ж ты воды в рот набрал?
Слепнев как стоял, так и продолжал стоять, белея все больше. Он видел перед собой не начальника школы, не полковника Кузьмина, а лишь ее, Надюшины, глаза.
— Скажи спасибо, что мальчишечка этот в суд побоялся подавать — за самим, видать, делишки темные имеются. Да участковому в ножки поклонись — он эту гоп-компанию так охарактеризовал, что ты чуть ли не герой у нас получаешься. — Кузьмин расслабился, усмехнулся. Затем встал из-за стола, лицо его посуровело. — Ну, а от меня: за самовольный уход из части — пять суток! Выйдешь — получишь еще пять за драку. А потом… потом поглядим. Но из нарядов вылезать не будешь, попомни мое слово, — он снова сел за стол, нажал кнопку. Сказал вошедшему сержанту: Увести арестованного.
— Ну что ж, сдавайте пилотку, ремень, рядовой Слепнев, — сказал Мишке начальник караула, — камера в вашем распоряжении. И время будет, чтоб все обдумать.
Мишка не возражал. Он был готов просидеть на губе хоть до второго пришествия. Не нужны ему были ни лычки, ни звания, ну их' Все равно дольше двух лет не продержат — не такое уж он преступление совершил. А как выпустят, сразу к ней! И плевать на всех.
Перед глазами у Мишки стояла Надюша. И никого между ними не было. Ничто их не разделяло.
'Николай, дорогой мой, это ведь черт знает что! Я тебя жду уже третью неделю, глаз не смыкаю… А только сомкну — опять ты являешься. И такое вытворяешь, что все бывшее — цветочки. Но это сон. Когда же ты возникнешь передо мною наяву?! Или тебе что-то не понравилось? Но ведь последние два раза мы были одни. И нам ведь было хорошо, да? Ты ведь сам мне так говорил. Или все придумывал, а?!
Тут заходил три дня назад этот подонок кучерявый. Квасцов, ты его помнишь хорошо, мой милый! В дымину пьяный, чуть не на карачках. Приперся с какой-то драной рыжей кошкой, ее и женщиной-то назвать нельзя. Ее усадил на диван, меня загнал на подоконник. Сорвал все с себя, побросал в углы. И орет: ' Я вам щас любовь втроем продемонстрирую! Опа!' И тянет за руки, смеется. А сам шарахается из стороны в сторону. Два раза упал. Свинья свиньей! Я его выпроваживать стала. Так он мордобой устроил и мне глаз подбил — до сих пор вся в пудре хожу. Я сперва кошку драную за волосы вытащила. А потом и его пинками! Еще сосед помог, старичок наш, да ты его видал! Не-ет! Больше Мишка ко мне ни ногой! Такой мальчик был славненький, так подъехал! И на тебе! Да это ж забулдыга и хмырь какой-то! И как с ним бабы ходят, срам! Ну да хватит о нем, не стоит он того.
Ты приходи немедленно! Жду! Никуда ты от меня теперь не денешься, мой милый! И про Любашу забудь, все равно тебе ее не видать. Мы с ней, кстати, разъезжаемся не жить нам под одной крышей! Так что не задерживайся, жду!
Твоя Валя, 10 августа 199… г.' Николай сунул письмо в карман. Все, что сообщалось про Мишку- оболтуса, пропустил, ну его! Он и не сомневался, что Мишка временная залеточка, случайная. Мишка просто не мог быть с кем-то постоянно. А вот она… О ней надо было помозговать. Но потом. А сейчас надо идти и хлопотать об увольнительной.
Николай уже встал с табурета, и вдруг всплыло в его памяти изможденное лицо Тоньки Голодухи. А почему, он так и не понял, не вспомнил.
Черецкий ходил мрачнее тучи. На расспросы ничего не отвечал, даже отшутиться не мог. Лишь отворачивался, когда особо допекали.
Он надеялся, что сумеет развеяться, что дня через два, а может, и три все само собою пройдет. Но не проходило. Наоборот, с каждым днем ему становилось все хуже. К концу недели он извелся окончательно, превратился в оголенный комок нервов. Он совсем не спал ночами, лишь иногда, вне зависимости от времени суток, впадал в прострацию на несколько минут, отключался от мира сего.
Каленцев даже сделал ему замечание. Но потом, приглядевшись, сказал:
— Вы бы в санчасть, что ли, сходили! Что с вами, Черецкий, съели что-нибудь не то, а?
Борька не ответил. Вернее, он ответил, но про себя, послал ротного на три буквы. А к врачам идти отказался. Ничего!
В субботу вечером ему стало совсем невмоготу. Жизнь не мила стала. Днем он повздорил из-за пустяков с Новиковым. Тот мог бы наказать подчиненного, но, видя его состояние и ничего не понимая, спустил все на тормозах, простил.
После ужина Борька стоял у дерева за курилкой, смолил одну за другой. Думал об Ольге, о себе, о том, что впереди еще двадцать месяцев службы и что деваться некуда, хоть вой!
Мимо проходил Леха Сурков. Заметил Чсрецкого.
— Ты чего? — спросил он.
