На сиденье рядом со мной лежит палка. На самом деле, это всего лишь короткая металлическая трубка от сломанной кровати. Я перехватываю палку двумя руками, со всех сил стучу в дверь. Больше всего в этот момент мне не хочется, чтобы палка выпала из рук. Гулкий стук металла в дерево пугает меня, но я упорно продолжаю стучать.
Дверь приоткрывается, недовольное лицо нянечки смотрит на меня полусонным взглядом.
– Чего тебе?
– Миша зовет.
– Сейчас придем.
Нянечка закрывает дверь. Я жду. Мысленно считаю до ста, опять стучу, но теперь стучу гораздо сильнее.
То же лицо показывается снова.
– Слов не понимаешь? Сказали же тебе: сейчас придем. Ну?
Я делаю вид, что не понял. Нянечка делает вид, что ей все равно.
– Не сиди тут. Катись к себе, сейчас придем.
– Хорошо.
– Что «хорошо»? Так и будешь тут сидеть, пока не выйдем?
– Нет. Я еще в дверь буду стучать.
– Вот ведь скотина.
Нянечка недовольно смотрит в мою сторону, закрывает дверь. Почти сразу дверь открывается снова. Из комнаты нянечек выходит женщина, дверь за собой она прикрывает мягко, осторожно. Немолодая женщина, маленькая, почти незаметная бабушка. Платок на голове строго затянут под самым подбородком. Вместо халата на ней – обычное домашнее платье. Платье очень чистое. Алексеевна. Мелкое личико смотрит на меня беззлобно, почти ласково. Алексеевна – лидер смены, начальник. Нянечек в смене четыре человека, Алексеевна – начальник. Когда нужно, ведет переговоры с начальством, когда нужно, спорит с самим бухгалтером о премиях и дополнительных выплатах. Слово Алексеевны – закон даже для директора. Если бы не Миша, я никогда не решился бы обратиться к Алексеевне за помощью.
– Чего тебе надо?
Голос Алексеевны неожиданно молодой и чистый. Я моментально понимаю, что водки она не пьет совсем. Умный, прямой взгляд.
– Миша зовет.
– Так сказали же тебе, что придем, зачем стоять?
– Миша зовет.
– Если я сейчас в комнату пойду, ты опять стучать будешь?
– Буду.
– Ты не понимаешь, что мы только что пообедали, нам надо отдохнуть?
– Не понимаю.
– Совсем глупый?
– Совсем. Отсутствие реакций на внешние раздражители, неспособность концентрироваться на обсуждаемом предмете долгое время, периодические приступы с потерей сознания. А еще я не могу давать себе отчет о содеянном и адекватно отображать окружающую реальность.
– По–простому можешь?
– По–простому я дебил. Полный идиот.
– Не похож ты что–то на идиота.
– Не вам решать. Вы не врач. Учительница математики тоже говорила, что не похож. Дебил – значит, дебил. Буду стучать в дверь, пока к Мише не пойдете.
– Палку и отобрать можно. – Голос Алексеевны произносит эти слова просто и без злобы. Я понимаю, почему даже Миша ее боится.
– Можно. Только это не палка. Это трубка от сломанной кровати. Сломанных кроватей много, а у меня еще две такие трубки спрятаны.
Я перехватываю взгляд Алексеевны, поспешно добавляю:
– Да и палка мне не очень нужна. Я могу еще задом развернуться и стучать в дверь спинкой коляски.
– Вот ведь сволочь какая. И не стыдно тебе?
– Не стыдно. Я привык. Я родился инвалидом.
Алексеевна окидывает меня быстрым взглядом профессионала.
– Да я и сама вижу, что с детства. Те, которые с детства, – особенно наглые.
Дверь в комнату нянечек приоткрывается.
– Алексеевна, оставь ты его. Или давай я его запру где–нибудь.
– Закрой дверь, я сама разберусь. – Алексеевна говорит тихо, почти шепотом, но дверь захлопывается моментально.
Алексеевна как–то странно разглядывает меня. На секунду мне кажется, что она на самом деле хочет меня понять.
– Не боишься?
– Чего мне бояться? Меня сюда подыхать привезли, перед смертью чего можно бояться?
– Мало ли чего. Коляска сломается, или из коляски выпадешь неудачно, тебя на третий этаж переведут.
– Не, не боюсь. Я ползать умею. Приползу к вам под дверь и буду головой в дверь стучать.
– Наглый, – говорит Алексеевна почему–то уже радостно. – Не цыган?
– Хуже, – я стараюсь говорить убедительней, – венесуэлец.
– Это хуже?
– Хуже, – отвечаю я тихо и смотрю в сторону.
– Кто он тебе, Миша этот, брат, родственник?
– Он мне больше, чем брат. У меня никого, кроме него, нет. Мы с детского дома знакомы, он меня защищал и делился всем.
Алексеевна не реагирует на слово «защищал», или делает вид, что не реагирует.
– Конфетами, небось?
Я не сел бы играть с ней в покер. Миша говорит, что мне вообще не следует играть в покер, я не люблю покер, но с Алексеевной я не сел бы играть ни за что. Я бы все время проигрывал.
– Маслом подсолнечным.
На мгновение взгляд Алексеевны теплеет, или мне это кажется. Кажется, что еще чуть–чуть, и она заговорит со мной нормально. Неважно. Уже через мгновение она смотрит на меня в упор, не мигая.
– И много у тебя таких друзей?
– Раньше много было, но все умерли.
Голова Алексеевны дергается, как будто она старается отогнать муху или воспоминание.
– Мое какое дело? Умерли и умерли. Я тебя не об этом спрашиваю. Ты только к Мише нас будешь звать или ко всем лежачим?
– Только к Мише.
Алексеевна разворачивается и идет по коридору. Ходит она быстро, уверенно, комната нянечек далеко от нашей с Мишей комнаты, я медленно толкаю колеса коляски. Когда я подъезжаю, Алексеевна все еще в нашей комнате, дверь плотно прикрыта. Из–за двери я различаю едва слышные голоса. Медленно, стараясь передвигаться как можно тише, я отъезжаю от двери задом. Тяну колеса коляски на себя, я не хочу, чтобы Алексеевна подумала, что я подслушиваю.
Алексеевна выходит из комнаты, быстро проходит мимо меня, не замечая моего присутствия. Я заезжаю в комнату. Миша сидит в коляске очень хорошо. Я вижу, что Алексеевна высоко подтянула его на сиденье. Даже рубашка Миши аккуратно заправлена в штаны.
– Видишь, Миша, у меня получилось.
– Ну и что? Один раз не считается.
– Один раз не считается, но она теперь всегда будет приходить, когда я позову.
– С чего ты взял? Я тебе говорю, она только в этот раз пришла.
