Лед и пламя Рэя Брэдбери
Ярлык 'короля ужасов' с некоторых пор намертво приклеился к Стивену Кингу, мне же кажется, что настоящим королем ужаса был и остается несравненный Рэй Брэдбери. Ему удалось написать несколько действительно страшных вещей; одна из них — повесть 'Лед и пламя'.
Напоминаю: место действия — первая от солнца планета, действующие лица — люди, жизнь которых длится всего 8 дней. Подробности скупы (и оттого выглядят вполне достоверно). Счастливый финал: один из многих, 'пятитысячный в долгом ряду никчемных сыновей' находит способ устроить побег из 'условий задачи'. По-настоящему (без голливудской пошлости) счастливый финал почти всегда в той или иной степени бывает связан с темой побега…
Рождение мгновенно, как взмах ножа. Детство пролетает стремительно. Юношество — будто зарница. Возмужание — сон, зрелость — миф, старость суровая быстротечная реальность, смерть — скорая неотвратимость1.
Все правда. Именно так и протекает наша жизнь. Фантаст Рэй Брэдбери оказался правдивее своих коллег. Он пугающе точен — какой бы по счету от солнца ни была наша планета. Теоретически восемьдесят лет — намного больше восьми дней… но это не имеет ровным счетом никакого значения в тот миг, когда отпущенный срок иссякает. Время, якобы отпущенное нам, — величайшая иллюзия. Это мы «отпущены» ему. Отданы во власть несущего нас потока и ослеплены иллюзией самостоятельного плавания. Конечно, восемь дней жизни, отведенные героям безжалостного Рэя Брэдбери, — срок, граничащий с абсурдом. Зато и иллюзий на сей счет они, в отличие от нас, не питают. Возможно, именно поэтому повесть Рэя Брэдбери завершается фразой: 'Кошмар наконец кончился'.
Нам такой финал вряд ли светит.
Час наслаждения бататовой кашей
В рассказе Акутагавы Рюноскэ 'Бататовая каша' повествуется о бедном (беднейшем из бедных) самурае, имя которого, по словам автора, в старинных хрониках, к сожалению, не упомянуто, а потому Акутагава называет своего горемычного героя просто «гои» — согласно его невысокому званию.
В самурайских казармах на гои обращали не больше внимания, чем на муху. Даже его подчиненные — а их, со званием и без званий, было около двух десятков — относились к нему с удивительной холодностью и равнодушием. Не было случая, чтобы они прервали свою болтовню, когда он им что-нибудь приказывал. Наверное, фигура гои так же мало застила им зрение, как воздух1.
Этакий Акакий Акакиевич японского разлива, одним словом. Ничтожный человечишко. Классический случай.
Но было бы ошибкой утверждать, будто у героя нашего рассказа, у этого человека, рожденного для всеобщего презрения, не было никаких желаний. Вот уже несколько лет он питал необыкновенную приверженность к бататовой каше. <…> Поесть до отвала бататовой каши было давней и заветной мечтой нашего гои2.
Сейчас я скажу чудовищную банальность. Каждый из нас, подобно красноносому гои, лелеет свою мечту о 'бататовой каше'. И лишь самые удачливые однажды слышат обращенный к ним вопрос: 'Ну что, хочешь?' — и ошалело кивают, не в силах поверить в удачу.
Особое место в рассказе занимает Тосихито Фудзивара — тот, кто обещал накормить гои бататовой кашей и исполнил свое обещание. Тот, кто везет красноносого в Цуругу (в понимании бедного самурая — почти на край света). Тот, кто (апофеоз) ловит лисицу и говорит ей: Нынче же ночью явишься ты в поместье цуругского Тосихито и скажешь там так: 'Тосихито вознамерился вдруг пригласить к себе гостя. Завтра к Часу Змеи выслать ему навстречу в Такасиму людей, да с ними пригнать двух коней под седлами'. Запомнила? Люди Тосихито, кстати сказать, оказываются на месте вовремя, да и сама лиса чудесным образом объявляется в Цуруге в финале рассказа, чтобы доесть злополучную бататовую кашу, с которой не справился гои. Тосихито Фудзивара, таким образом, становится персонификацией той силы, которая управляет человеческой судьбой. Он и только он мог сказать бедняге гои, случайно ставшему его избранником: Тебе не приходилось поесть всласть бататовой каши. Приступай же без стеснения.
В финале героя ждет (люди, как я уже неоднократно замечал, цинично предсказуемы) осуществление мечты, остервенелая 'большая жратва'. Без смертельного исхода, но до полного отвращения. Опять же, классический случай.
'Все суета сует и томление духа', — говаривал царь Соломон. Или 'бататовая каша' — по Акутагаве. И только золотистая лиса с сухих пустошей, восседающая на крыше дома, сулит надежду. Чудесное не тускнеет, становясь фоном для будничного скотства. Впрочем, для тех, кто приник к своей порции бататовой каши (и уж тем более для тех, кто живет в предвкушении этого блаженного момента), блеск лисьего меха в лучах утреннего солнца да свежий ветер, пробирающий до костей, — лишь случайный эпизод, который забудется прежде, чем котелок опустеет.
Нос Армана
Открыв 'Дневник вора' Жана Жене на той странице, где подробно описывается внешность его дружка Армана, я нашел потрясающую метафору: Жене утверждает, что нос Армана расплющился о стекло, отделяющее его от мира 'нормальных людей'. Утренняя меланхолия помешала мне немедленно ринуться к зеркалу и уставиться на собственный нос: не выглядит ли он расплющенным? потому что я отлично знаю, о КАКОМ «стекле» идет речь.
На страницах знаменитого 'Дневника вора' Жан Жене то и дело подчеркивает свою страсть к одиночеству, желание стать (и оставаться) 'чудовищным исключением' из правил. Гомосексуализм, воровство, нищета и бродяжничество — лишь своего рода упражнения, техника, позволяющая быстро и эффективно достичь желаемой изоляции. Есть много других способов (возможно, менее эффектных, но не менее болезненных) достичь того же результата.
Одиночество такого рода (когда воображаемая стеклянная стена, отделяющая вас от мира, становится настолько реальной, что от грубого соприкосновения с ней может расплющиться нос) дарит нам одну мучительную, но драгоценную способность: видеть вещи такими, какие они есть. Чем более одинок свидетель, тем он беспристрастнее. 'Закон жизни', как сказал бы пелевинский Шестипалый.
Именно поэтому Сартр с пафосом предупреждал читателей Жана Жене: Вы узнаете истину, а она ужасна. Некоторая часть этой самой обещанной Сартром «истины», кстати сказать, заключается в том, что ВСЕ носы приплюснуты, потому что ВСЕ носы упираются в это чертово стекло, но…
…но поскольку человеческая жизнь по большей части проходит под глубочайшим наркозом, это не очень мешает.
Плач по серебру Эгиля, сына Скаллагримма
Эгиль Скаллагриммсон, центральный персонаж восхитительной 'Саги об Эгиле', прожил невероятно долгую (если учесть специфику эпохи и некоторые особенности его непростой, мягко говоря, биографии и опасной профессии) жизнь — восемьдесят с лишним лет. Старый и немощный, почти ослепший, с трудом передвигающий ноги, Эгиль оказывается один на один с неразрешимой проблемой: как распорядиться двумя сундуками серебра, доставшимися ему когда-то от конунга Адальстейна. Поначалу он решил как
