Погибельная, могильная тишина царит в стране. Ахматова написала в этом году – вроде бы о Франции, захваченной фашистами, – «так вот, над погибшим Парижем такая теперь тишина». Оккупация Парижа не могла не стать новым горем для Ахматовой, юность которой была связана с этим городом. И Лидии Чуковской она с глубоким сочувствием говорила: «Сколько там теперь разлук!» Но в стихах-то не об одном Париже речь – если вообще о Париже:
И Лидия Корнеевна прислала Корнею Ивановичу новые стихи, где царит все та знакомая мертвая тишина:
«Интересно, тянет ли тебя писать стихи не о себе, не о своем душевном состоянии, а, например, на какую-нб эпическую тему, далекую от тебя. Могла бы ты переводить стихи?» – спрашивает К. И. В ответ льется страстная отповедь, которая кончается так: «Полезно, я думаю, расширять свою тему, но для этого нету другого способа, как расширить свою жизнь. Но ведь наша биография не в нашей власти. А писать о разном, не переживая разного, – этого не только я – этого и гений не может».
Нет, она не приемлет его способ жить при беде. А он не может жить иначе как отыскивая в жизни иное, не ограничиваясь бедой.
Книги и бомбы
В декабре 1940 года старшие Чуковские уехали в Кисловодск. К. И. писал детям, что делает это ради Марии Борисовны, которая там расцветает, что самому ему ехать не так уж и хочется. Он проводит много времени вместе с отдыхающим в санатории Папаниным, много пишет детям о делах – в основном о переводах, которые они готовят к печати. Переводами сына Николая и его жены Марины Корней Иванович редко был доволен: часто ловил младшее поколение на невозможных ляпах, непонимании языка, ругался в письмах, жаловался дочери Лиде – даже когда говорил ей комплименты как писателю: «Вижу же я все скверные стороны Колиного писательства, ведь меня доводят до бешенства его халтурные переводы». Отмечал и любую удачу (а удачи были), учил, советовал, помогал, правил. Заметим, что почти все рассказы о Шерлоке Холмсе известны русскому читателю в переводах Николая и Марины Чуковских под редакцией Корнея Чуковского, и переводах совсем неплохих – не в последнюю очередь благодаря редактуре.
Взялся за переводы и сам Корней Иванович: к апрелю закончил переложение для детей «Робинзона Крузо». Вышло «Высокое искусство». В очередной раз готовились к печати сказки. Начали выходить переводы Уитмена (которые сразу ему разонравились). Все это не доставляло ему большой радости. Снова писал дочери: «До сих пор чувствовал себя так худо (психически), что операция представляется мне счастьем». И сыну в те же дни: «У меня все время такая душевная боль, что о боли физической думаю с удовольствием. Беда только в том, что операция совсем не нужна. Грыжа не беспокоит меня, это такая уютная, милая, изящная, микроскопическая грыжа, что любо». Его должны были оперировать в апреле, но операцию перенесли на май из-за гриппа, Чуковский лечился в Барвихе, в мае операцию снова отложили. В мае же приехала в Москву для операции на щитовидной железе Лидия Корнеевна. Операция действительно давно назрела, но основной причиной отъезда, писала она впоследствии, стало пристальное внимание Большого дома, которому стало известно о «Софье Петровне»: Л. К. читала однажды ее друзьям, на чтение пришел кто-то незваный – и сболтнул. Люшину няню, Иду Петровну, вызывал следователь и спрашивал о «документе о 37-м». Документ был отдан на хранение давнему другу Лидии Корнеевны Исидору Гликину – тому самому, что присутствовал при первом обыске в ее квартире, когда в первый раз приходили за Митей. Однако внимание следователя становилось все более невыносимым, и из Ленинграда Чуковской пришлось уехать. Как оказалось – навсегда.
Корнея Ивановича прооперировали во второй половине мая. Он писал дочери в больницу о своих операционных впечатлениях: 'Хирург сказал мне: «Вы чудесно переносите боль; видно, что вы волевая натура». Я спокойно рассматривал всю операцию в зеркальный рефлектор, висевший надо мной. Но
И другая:
И все равно к тому, что произошло на рассвете 22 июня, никто не был готов.
Первые дни войны: бомбят города, немецкие войска сминают плохо организованную оборону. Как всегда во время больших перемен, дневника Чуковский не пишет, писем мало, сведений почти нет. Уже в первые дни войны оба сына Корнея Ивановича ушли на фронт. Николай – интендантом третьего ранга (позднее он участвовал в боевых действиях, стал старшим лейтенантом береговой обороны, имел награды), Борис, у которого была броня (как у инженера-гидротехника), – добровольцем в ополчение, фактически на верную гибель.
К. И. жил в Переделкине с женой и внуком Женей. Елена Цезаревна Чуковская вспоминала, что в первые месяцы было много разговоров о том, что война – это ненадолго, что она скоро кончится. Потом такие разговоры кончились. В «Записках об Анне Ахматовой» Лидия Корнеевна упомянула, что К. И. в самом начале войны уверял родных, «что Ленинград может не бояться бомбежек, потому что у кого же поднимется рука бросить бомбу в Адмиралтейство или на улицу Росси?».
Он ведь видел уже Первую мировую в Европе, побывал на развалинах разбомбленных бельгийских городов и деревень, помнил страшное чувство тошноты и ужаса, ощущение, что мир сошел с ума и может только жечь, ломать, разрушать. Он много раз пережил кошмар столкновения с современными готтентотами – пудовые кулаки и воображение новорожденной устрицы. Он должен был уже понимать, с чем имеет дело мир на этот раз. Откуда же эта святая уверенность в том, что не тронут, не поднимется рука, не смогут? Пожалуй, от огромной веры в целебную силу искусства, в колоссальную духовную радиацию культуры, надежда на то, что она надежно защищена своим сиянием, своей вечной красотой: достаточно увидеть – и рука уже не поднимется, а если и поднимется, то отсохнет. Последующие месяцы и годы войны ясно показали несостоятельность этих надежд: музей Чайковского в Клину, Ясная Поляна, Михайловское, Царское Село, и далее, и далее…
Осенью он написал статью «Книги и бомбы», где рассказывал, как живет под бомбежками Библиотека иностранной литературы, одним из первых читателей которой он стал еще в начале 1920-х годов. Здесь уже видно: автор не испытывает иллюзий, что у фашиста не поднимется рука на Адмиралтейство. Но кредо прежнее – и изложено четко, ясно и достойно: «Все эти книги каждой своей строкой, каждой буквой отвергают, разоблачают и клеймят ту философию насилия и расовой ненависти, по внушению которой одичалые нацисты сейчас заливают Европу океанами человеческой крови. И хотя любой солдафон, прорвавшийся сюда на каком-нибудь „Юнкерсе“, может двумя-тремя бомбами уничтожить это благородное хранилище книг, – дух, который дышит в этих книгах, победоносен, несокрушим, бессмертен, ибо это дух свободы и правды».
Это вечное его противопоставление: одичалый солдафон с бомбами против бессмертной культуры. Он еще на заре века видел наступление дикаря, заметил тенденцию к расчеловечиванию, говорил о наступлении дикарей – не только в России, но и во всем мире. Нет, говорили ему, это все маргинальная ерунда, на это не следует обращать внимание, все это последняя полоса газеты, раздел объявлений. Настоящая жизнь – это первые полосы, не преувеличивайте значения Пинкертона, истинный герой наших дней не он… Вторая мировая показала ясно и хорошо, какая сила вышла на мировую арену. Чуковский писал еще в 1908 году: «Может быть, через четыре года, когда над нашими головами будет черно от аэропланов, мы с успехом займемся людоедством» – но вряд ли мог вообразить, пророча пришествие троглодита, каннибала, готтентота, что метафора реализуется так буквально, что прогресс, который дал людоеду
