вспомнив, должно быть, оперу «Хованщина», выразил свои впечатления одной точной фразой: «Что-то было от стрелецкой Москвы». Тротуары, мостовые, подворотни, дворы, подъезды и лестничные площадки засыпаны неубранной шелухой от семечек – их лузгали все поголовно, дабы заглушить постоянное чувство голода при хроническом отсутствии хлеба и постоянного урезания норм его выдачи.
В провинции – полнейшая анархия, крестьяне начали с грабежей и поджогов господских усадьб, не считаясь с их культурной значимостью и общенародной ценностью (нагляднейший пример – дача Блока в Шахматове и хранившаяся там библиотека). Первое, что услышала Маргарита Сабашникова в родном доме, когда она, как и Андрей Белый, с огромными трудностями и совершенно обессилевшая от голода добралась из Дорнаха до Москвы, где проживали ее родители: «Чем же теперь тебя кормить?!» Соседка рассказала, что ей пришлось отпустить на несколько дней в деревню няню, – та по-простецки отпросилась пограбить усадьбу тамошнего помещика («А то, – уверяла она, – опоздаю, и наши мужики все награбленное между собой поделят».).
Своими невеселыми впечатлениями и наблюдениями Белый делился с Ивановым-Разумником: «<…> Я же Россию люблю, я же русский… Я верю в русский народ, но… когда мне рассказывают, как в лазаретах раненые занимаются тем, что угрожают выкинуть сестер милосердия из окна, когда по Москве расхаживают дворники в процессиях, вследствие чего Москва стоит 2 недели невыметенная и начинаются глазные и горловые болезни, а когда идет ливень, то вследствие засорения труб – Москва „всплывает, как тритон“ (пушкинское сравнение из „Медного всадника“. – В. Д.), и останавливаются трамваи, когда видишь толпы пьяных, видишь истерзанных дико-ожесточенных солдат, с руганью чуть ли не выпихивающих дам из трамваев, когда видишь плюющих семечки и топчущих газоны тех же солдат, когда у центральных бань видишь среди бела дня ораву проституток и солдат, начинаешь думать, что детям и дамам неприлично показываться в центре города… <…>»
И все же в Андрея Белого революция в России точно вселила второе дыхание. «Верю в „чудо“ русской революции», – писал он 4 апреля 1917 года сразу по возвращении из Петрограда. За хаосом и распадом ему виделись и слышались «ритмы Нового Космоса». Ни на минуту не останавливаясь, работал – над стихами, статьями в газеты и журналы, эссе для нового цикла книг «На перевале». Его публичные выступления собирали переполненные залы восторженных слушателей. Впечатление об одной такой лекции (уже в Петрограде) в лапидарной форме сформулировал профессор С. А. Венгеров: аудитория была совершенно захвачена сообщением, хотя три четверти ничего не поняли. Но – «это обаяние личности, это пророк в лучшем смысле слова». Свой вывод он сообщил по телефону матери Блока, а та передала его А. Белому. И все же ощущение было (и не у него одного!) – как перед грозой. Вскоре Белый напишет: «Как подземный удар, разбивающий все, предстает революция; предстает ураганом, сметающим формы; и изваянием, камнем застыла скульптурная форма. Революция напоминает природу: грозу, наводнение, водопад; все в ней бьет „через край“, все чрезмерно».
Обладавший даром предвидения А. Белый чувствовал трагедийность грядущих событий, быть может, как никто другой. Именно тогда он написал одно из лучших своих стихотворений о Родине и революции:
Рыдай, буревая стихия,В столбах громового огня!Россия, Россия, Россия,—Безумствуй, сжигая меня!В твои роковые разрухи,В глухие твои глубины,—Струят крылорукие духиСвои светозарные сны.Не плачьте: склоните колениТуда – в ураганы огней,В грома серафических пений,В потоки космических дней!<… >Ходил на митинги (на одном из них простоял аж пять часов). Ввязывался в политические дискуссии (впрочем, кто тогда не дискутировал), придерживаясь леворадикальной ориентации эсеровского типа. В Религиозно-философском обществе (оно продолжало регулярно собираться у М. К. Морозовой) его за это прозвали «большевиком», а учитывая приверженность к антропософии – еще и «мистическим большевиком». На этой почве как-то не на шутку рассорился с Н. А. Бердяевым. Свое политическое кредо Белый излагал четко и азартно, хотя от него действительно сильно попахивало штейнерианским мистицизмом:
«<…> Я давно всюду стараюсь вдалбливать „великолепнейшим“ людям; а именно, что 1) мы переживаем начало мирового переворота, 2) что Россия впервые, быть может, вступает в свою колею, 3) что „двоевластие“ есть начало совершенно нового, небывалого строительства, 4) что циркуляр сменяется драматическим диалогом, 5) что я жду „триалога“ (когда отдельно выступит Совет Крестьянских Депутатов), 6) что Россия инсценирует мистерию, где Советы – участники священного действа, 7) что форма правления в России будет текучей: это будет „форма в движении“, 8) что если мы сумеем вынести еще несколько месяцев эту „форму в движении“, то а) завертятся втянутые в нашу воронку Мальстрёма (фантастический водоворот в северной части Атлантического океана, известный из рассказа Эдгара По „Низвержение в Мальстрём“. – В. Д.) все народы Европы, b) что внутри России мы услышим Голос – не партий, а Самой Народной Души, 9) что Россия рождает „дитя“, 10) что нам надо рассыпаться на маленькие единицы (федеративная Республика – лишь начало этого движения), 11) что рассыпаться страшно, но если мы не обрушимся („не умрем“), то не обрушим „старый мир“ Европы, что мы воскреснем: и – положим начало воскресения! 12) что сквозь все безобразия я слышу, вижу прорезь веяния „Манаса“ (санскритское слово, означающее „ум“ в широком, вселенском смысле данного термина; одно из центральных понятий древнеиндийской философии, воспринятое теософией и антропософией. – В. Д.) – вижу прорезь новой духовной культуры, 13) что, начитавшись „умных“ речей „Русских Ведомостей“, я бросаюсь жадно даже к „Социал-Демократу“. 14) что я радуюсь воистину новой мировой эпохе, видя ритм течения событий у нас, и т. д., – вот за все это меня и считают иные москвичи „бациллой“».
Революцию Андрей Белый понимал исключительно как Революцию Духа, осуществляемую во имя абсолютного царства свободы. Истинные европейские революционеры, по Белому, – не Маркс с Энгельсом, а Ницше с Ибсеном. Что касается революции в России, то для нее он находил следующие слова: «Революция духа – комета, летящая к нам из запредельной действительности; преодоление необходимости в царстве свободы, рисуемый социальный прыжок; он – падение кометы на нас; но и это падение есть иллюзия зрения: отражение в небосводе происходящего в сердце: в нашем сердце мы видим уже звездный луг новорожденного облика нас в нашем будущем, явленный музыкой; расширение точки звезды до летящего диска кометы уже происходит в глубинах сердечного знания: пламенный энтузиазм развивает в комету звезду; и мы слушаем звездные звуки о нас – в нашем будущем…»
* * *Центром интеллектуального, художественного и идеологического притяжения для А. Белого в это время стало Царское Село, где его друг и единомышленник Иванов-Разумник организовал литературно-политическое объединение «Скифы» и готовил к изданию альманах под тем же названием. Значительную часть двух первых выпусков составлял роман А. Белого «Котик Летаев» и ряд его статей, вдохновленных революционными настроениями и ожиданиями. Сам Иванов-Разумник по своим идейным убеждениям и партийной принадлежности являлся социалистом-революционером (эсером), а после раскола партии – «левым» эсером, более того, считался одним из главных идеологов и теоретиков эсеровского движения. А его ближайший сподвижник, также один из идеологов «скифства» и авторов «скифского манифеста» – Сергей Дмитриевич Мстиславский (1876–1943), в будущем – известный писатель – вообще входил в руководство эсеровской партии.
Иванову-Разумнику и Мстиславскому удалось заинтересовать и даже серьезно увлечь «скифской идейной платформой» немало выдающихся отечественных писателей и деятелей культуры – А. Блока, А. Белого, А. Ремизова, М. Пришвина, Е. Замятина, О. Форш, А. Чапыгина, К. Петрова-Водкина, Л. Шестова и др. Здесь же коренятся и идейные истоки революционного шедевра Александра Блока «Скифы». Отсюда же началась совместная поэтическая и пропагандистская деятельность группы так называемых «крестьянских поэтов» – С. Есенина, Н. Клюева, П. Орешина, А. Ганина. Девиз «скифов» «Жизнь – Воля – Правда – Красота» закономерным образом продолжал и развивал лучшие традиции русской философии, критики, поэзии и прозы. В «скифском манифесте», обнародованном в 1-м выпуске альманаха
