всем своим пятерым антропософкам.
Антропософией он, по-видимому, увлечен был сильно. Вскоре после приезда он собрал нас и прочитал нам лекцию по антропософии. Говорил он быстро, со всеми внешними признаками вдохновения, присвистывал, ходил, жестикулировал, но из его лекции я не запомнил ни одного слова – настолько чуждо было мне все, что он говорил. В углу стояла черная школьная доска, и, в пояснение своих мыслей, он мелом начертил на ней круг, пронзенный стрелой. Круг должен был обозначать „бытие“, а стрела – „сознание“. Впрочем, не помню, может быть, и наоборот. Слушали его почтительно, но сдержанно, и лекция ни на кого, кроме Николавен, впечатления не произвела. А Макс, тот откровенно посмеивался… <…>»
Далее Н. Чуковский рассказывает, как А. Белый постепенно завладел вниманием всех отдыхающих. Его стихи принимались слушателями восторженно. Слушать его под коктебельскими звездами было большим наслаждением. Читал он много и охотно. Говорил Белый не умолкая. По большей части ни о какой антропософии и намека не было, зато любил рассказывать что-нибудь забавное или страшное. Он знал множество страшных рассказов, передавал их мастерски, и в темноте под крымскими звездами они звучали особенно жутко. Впечатлительные дамы чуть ли не в обморок падали, когда рассказчик свистящим шепотом произносил: «Горло перерезано, бритва на полу!» Это «перерезанное горло», пишет мемуарист, окончательно отодвинуло Макса на задний план и довело его до ревности.
Размолвка между старыми друзьями произошла на глазах у всех. Случилось это после того, как Белый устроил чтение инсценировки романа «Петербург». Слушать его собрались фактически все гости Макса, до отказа заполнив мастерскую художника. Белый читал стоя, расхаживал под бюстом египетской богини Таиах, то кричал, то шептал, размахивал руками, вкладывал в чтение весь свой темперамент. Слушатели расположились где попало – на ступеньках деревянной лестницы, на тахте, на ковре. Макс сидел у окна, спиной к морю, за маленьким столиком, раскрыв перед собой большой альбом, разложив акварельные краски и кисточки. Слушая, он писал свои пейзажи, не глядя на натуру и сидя спиной к окну. Он настолько углубился в свои акварели, что нельзя было даже сказать, слушает он или нет. Ни разу не показал, что роман ему нравится.
Буря разразилась после чтения – когда началось обсуждение. Выступавшие поначалу говорили комплиментарно, – пока не выступил Макс. В его выступлении, внешне вполне корректном и очень добродушном, было несколько насмешливых колкостей. Это вывело Белого из себя. Он даже растерялся от неожиданности. Перебивая Макса, он возражал ему дрожащим от обиды фальцетом – и довольно невразумительно. В его выражениях были намеки на что-то давнее, присутствовавшим неизвестное и непонятное (скорее всего, касающееся Маргариты Сабашниковой). Один из выступавших стал защищать инсценировку с марксистских позиций, за что вызвал гнев и презрение Макса, который в то время, как и все ему близкие люди, считал марксизм явлением дурного тона, свидетельствовавшим об отсутствии вкуса. Белый немедленно взял марксизм под защиту (в его уме каким-то таинственным образом марксизм уживался с антропософией). Страсти накалялись, началась общая сумятица, и кончилось это тем, что Белый решил немедленно уехать и пошел укладывать свой чемодан. Все пять антропософок «Николавен» вышли вместе с ним и тоже отправились укладывать чемоданы. Ссору эту Максу все же удалось уладить – они объяснились наедине, и Белый остался. Чувствовалось, однако, что между поэтами пробежала черная кошка…
За несколько дней до своего отъезда Н. Чуковскому довелось поговорить с Белым наедине. Тот сам подошел в сумерках к молодому писателю, лежавшему на песке и смотревшему на звезды. Белый сел рядом и неожиданно высказал одну из своих заветных космистских мыслей, которые, судя по всему, постоянно не давали ему покоя: «Сейчас установлено, что строение атома подобно строению Солнечной системы. Таким образом, мы вправе предположить, что все видимые нами созвездия – только атомы, составляющие, скажем, пятку какого-нибудь исполинского Ивана Ивановича, который сидит на балконе и пьет чай. Вот и ищи после этого смысла Вселенной»…[55]
«Гвоздем программы» летнего сезона в Коктебеле был приезд В. Я. Брюсова. С Белым с глазу на глаз он не встречался давно, с тех пор как еще до революции произошло досадное недоразумение с публикацией в журнале «Русская мысль» романа «Петербург». Изредка оба писателя, конечно, сталкивались на разного рода наркомпросовских мероприятиях, но быстро разбегались в разные стороны. И вдруг представилась идеальная возможность забыть старые обиды, восстановить дружеские связи, спокойно и наедине поговорить по душам, вспомнить нехудшие моменты общего символистского прошлого. («Мы примирились безо всяких объяснений», – скажет позже Белый.) Только вот где же оно – «спокойно и наедине»? Волошинский Дом поэта бурлил, как проснувшийся вулкан, втягивая всех в неповторимый ритм творческого отдыха. 26 августа вся коктебельская братия самозабвенно отмечала именины Макса Волошина. Каждый заранее подготовил шутливый сюрприз. Особенно отличились Белый и Брюсов. Совместно они разыграли сценку-пародию на тему какой-то мелодраматической киноленты: Брюсов изображал командующего французским аванпостом в Сахаре – «капитэна» Пистолэ-де-Флобера, а Белый – сомнительного авантюриста Барабулли. Оба проявили блистательные актерские способности и в какой-то мере наглядно продемонстрировали дух соперничества, который сопровождал их на протяжении всего знакомства, особенно убедительно – в заключительной сцене, где, согласно сценарию, «капитэн» Брюсов с горячим воодушевлением арестовывал «мошенника» Белого и отправлял его в тюрьму… Веселились оба от души. Но спустя месяц А. Белому пришлось участвовать уже в печальной церемонии – траурной. Безмятежное и элегическое пребывание Брюсова в Коктебеле закончилось трагедийно. Перед отъездом Валерий Яковлевич попал под ураганный ливень у Карадага, сильно простудился и, возвратившись в Москву, через месяц (9 октября 1924 года) скончался.[56]
Роман «Москва» по-прежнему не сдвигался с «мертвой точки». Но это вовсе не означало, что Белый только купался в море и загорал на солнце, собирал камушки, играл в мяч, участвовал в любительских спектаклях и занимался, как он сам выразился, «чесанием языком». И не только инсценировку «Петербурга» прочел он вслух на вечерних посиделках, но и поэму «Первое свидание», а также лекцию «Философия конкретного знания» и «Слово о Владимире Соловьеве» (в день памяти философа). В диспутах и дискуссиях по обыкновению участвовал горячо и запальчиво. Особенно запомнился спор с молодежью – «Россия и Запад», о сравнительной ценности русской и европейской культур, тогда Белому пришлось выступить в роли неославянофила, отстаивая самобытность русской литературы и искусства. В другой раз в ответ на выпад одного из гостей в адрес Максима Горького Белый демонстративно покинул раззадорившуюся компанию…
Мирил правых и виноватых спорщиков, как всегда, Макс Волошин – ему это удавалось идеально. Перед отъездом он подарил Белому и Клавдии Николаевне по акварели с видами Карадага. Надписи сделал такие: «Дорогая Клодя, мне бы хотелось, чтобы это небо, запечатленное на коктебельском камне, вновь привело вас сюда. Макс. Коктебель. 10. IX. 1924»; «Милый Боря, мне бы хотелось, чтобы эта моя земля стала и твоей землей. Вернись в Коктебель. Макс. 11. IX. 1924. Коктебель».
Через два месяца Волошин уже писал Белому в Москву: «Коктебель рано опустел и наступила ранняя зима. В доме тихо, тепло, уютно. Отъединено от всего мира. Если тебе нужно полной тишины и уединение для большой работы, то приезжай. <…> К концу лета я чувствовал себя смертельно усталым от того непрерывного потока людей, который шел через меня с февраля месяца (моего отъезда на север), но теперь с глубоким чувством вспоминаю все, что было. Особенно наши вечерние беседы в самом начале лета, когда еще было не так людно». Еще на одной акварели, подаренной позже, Макс напишет: «Милый Боря, не забывай, что Коктебель тебя ждет всегда»…
По возвращении в Москву Белый вновь столкнулся с житейскими неурядицами и невозможностью полноценной творческой работы: «Вот внешние очертания моей жизни: за Москвою-рекой работа по 18 часов в сутки, бессонные ночи, одышка, головные боли; в Москве – неприятности, неприятности, неприятности; и – отдых у Васильевых». Неприятности заключались в основном в «квартирном вопросе» и обострившихся отношениях с хозяйкой «директорского домика». По характеристике Белого, сам приютивший его хозяин – милый и забитый человек, с утра до вечера пропадающий на своем химзаводе и полностью находящийся под каблуком своей скандальной супруги – Веры Георгиевны Анненковой, которую за необузданный нрав писатель окрестил
