постичь глубинный смысл слова, тоже нужно отсечь все лишнее.
— Вы умеете убеждать, Милютин. Допустим, я согласен. Слово «никогда», действительно жуткое слово. Но зачем вам понадобилось приплетать к нему Дон Кихота?
— Меня взволновала судьба Сервантеса. Перед смертью он писал:
«Простите, радости! Простите, забавы! Простите, веселые друзья! Я умираю в надежде на скорую и радостную встречу в мире ином!»
Увы, его надежда никогда не осуществится… Подумав так, я почувствовал потребность хотя бы раз поступить вопреки проклятому «никогда». И я решил встретиться с Дон Кихотом в ином мире.
— То есть в загробном?! Мистика! Рецидив спиритизма! — вскипел Леверрье.
— Да ничего подобного! Я имел в виду мир, синтезированный компьютером.
— Тогда отчего же вы не назначили рандеву Сервантесу? — недоверчиво спросил Леверрье.
— Потому что душа Сервантеса в Дон Кихоте. Вас интересуют детали? Но так ли уж важна технология? Главное, что это мне удалось. Поверьте, Луи, компьютерный мир не менее реален, чем тот, в котором мы существуем. Я вынес из него память о своих странствиях с Дон Кихотом в поисках добра, красоты и справедливости.
— Скажите, Милютин, это действительно… ну…
— Мудрейший и благороднейший человек. Таких обычно и обвиняют в сумасшествии. А между тем настоящие сумасшедшие зачастую выглядят более чем респектабельно… Скажу вам по секрету, Луи… — по лицу Милютина скользнула несвойственная ему застенчивая улыбка. — Дон Кихот посвятил меня в странствующие рыцари.
В РАЗНЫХ ВСЕЛЕННЫХ
Пришло письмо от сына. Он писал изредка и скупо. Проблема отцов и детей не миновала Плотникова. Алексей Федорович, втайне гордившийся умением находить общий язык с молодежью, на равных со студентами танцевавший под музыку «диско», в обществе сына чувствовал себя скованно.
Известно, что в соответствии с принципом «сапожник без сапог» у педагогов нередко случаются трудные сыновья. К сыну Алексея Федоровича это нисколько не относилось. Но в силу жизненных обстоятельств Плотников не уделил достаточно времени его воспитанию, не приблизил к себе, не дал ему отцовского тепла. И теперь пожинал плоды…
Сын вырос самостоятельным, независимым и отчужденным. Окончил институт — не тот, где работал отец, поступив без протекции, никто профессорского сынка не «курировал». Мог получить «красный» диплом, но не пожелал пересдать единственную тройку. Работал системным программистом в проектно- конструкторском институте.
Об аспирантуре пока не думал. Зато к своей профессии программиста, одной из самых современнейших, относился серьезно, гордился ею, строил довольно туманные планы на будущее, избегал обсуждать их с отцом, ограничиваясь намеками. Но не скрывал, что на хорошем счету и вот-вот станет бригадиром.
Зарабатывал хорошо, не как начинающий инженер, а скорее как квалифицированный рабочий. Считал, что выбрал хорошее ремесло.
Сын избежал «вещизма». Одевался просто, даже небрежно, не гонялся за модой. Женился на милой и скромной девушке, учительнице младших классов. В ожидании квартиры снимал комнату.
Вместе с женой увлекался туризмом, а еще — альпинизмом и марафонским бегом. Играл на гитаре, сочинял и пел песни. На взгляд Плотникова, голос у него был далеко не певческий (сказывалась наследственность), но в слушателях у сына недостатка не замечалось: видно, сверстники исходили из иных критериев, чем отец.
Жили они в разных городах, виделись от случая к случаю. При встречах говорили о вещах малозначительных, словно условившись раз и навсегда не касаться щекотливых проблем.
Плотников догадывался, что сын не испытывает к нему особой любви, и принимал это как нечто закономерное. На другое он и не рассчитывал. Несколько утешало сыновнее уважение, правда, скорее к ученому, чем к отцу.
И еще Алексей Федорович видел — не мог не видеть, — что сын пытается по-своему равняться на него, возможно, рассчитывает (дай-то бог!) превзойти, но хочет добиться всего сам, без отцовской подсказки. Чувствуя это, Плотников не навязывал сыну советов. Он искренне желал ему счастья, сознавая, остро и порой болезненно, свою непричастность к его дальнейшей судьбе.
— Их разделяли не тысячи километров, — тысячи световых лет. И они, словно звезды в расширяющейся Вселенной, уходили друг от друга все дальше.
Капсула с матрицей скользнула в приемное гнездо компьютера. На экране появилось лицо Федра.
— Ну, здравствуй, сын, — сказал Олед.
Федр сдержанно кивнул.
— Здравствуй, отец. И прости, что не отвечаю на твои письма. Не вижу смысла в столь архаичном способе общения. Корпеть над бумагой, втискивая мысль в буквенные символы, нелепо!
Олед покачал головой.
— Существуют традиции, освященные веками. Когда я пишу тебе письмо, то сам этот процесс…
— Доставляет тебе удовольствие? Но разве не приятнее побеседовать так, как это делаем мы сейчас? — с легкой иронией произнес Федр.
— Я разговариваю не с тобой, — грустно улыбнулся Олед, — а всего лишь с компьютером. Тебе же даже невдомек о чем. И занят ты сейчас другим. Возможно, ужинаешь…
— У нас утро, — поправил Федр, — хотя дело не в этом. Да, ты разговариваешь с компьютером. Но он запрограммирован моими личностными параметрами и воспроизводит меня таким, каким я был месяц назад. Все, что ты слышишь от него, ты услышал бы и от меня. А если бы я сам в это время беседовал с таким же компьютером, но воплотившим в себе твою личность, то услышал бы от него сказанное тобой. Какая же разница? Вот почему я считаю писание писем пустой тратой времени. Письменность вообще изжила себя. Зачем учить алфавит, грамматику, синтаксис…
— Таблицу умножения…
— Вот именно, и таблицу умножения, если есть гораздо более изящный и эффективный путь. Ведь никому не придет в голову штудировать мертвый язык — латынь, как это делали когда-то?
— Послушай, сын:
Это перевод с латыни Квинт Гораций Флакк, первый век до новой эры. Но если бы ты читал подлинник…
— Ты сентиментален, отец, — сказал Федр. — Я вообще не понимаю, как можно обижаться из-за
