КАДРИ

земле. И я подумала: раз уж я сумела тебя вырастить и обойтись одна, обойдемся и дальше...

Помолчав, бабушка опять заговорила. Голос ее изменился:

– Но сегодня, когда я сидела здесь и ждала тебя, я взглянула на это дело иначе. Все же он твой отец. С ним тебе, наверно, будет легче и лучше. Скоро ты станешь уже взрослым, разумным человеком, и тебя никто не сможет обидеть. Вот и решай сама. Завтра я пойду вместе с тобой и погляжу, как он живет. Может, даст бог, и ты поживешь в достатке. Ведь не зря он тебя зовет, – видно, сердце заговорило... Одного прошу, и ради твоей покойной матери ты мне это пообещаешь: если тебе будет плохо, если что-нибудь будет не так, возвращайся. Я всегда буду ждать тебя, пока жива...

Ох, бабушка, бабусенька! Когда я наконец поумнею настолько, чтобы понять тебя по-настоящему? Какая ты добрая и великодушная! Так ты со мной никогда раньше не говорила. И я снова поняла и пережила все это по-взрослому, хотя и сидела, как маленькая, на коленях у бабушки.

Я крепко, крепко обняла ее и прошептала ей на ухо:

– Я никогда тебя не брошу! Никуда, даже в царский дворец, я не уйду от тебя!

И мы обе замолчали, и я и она, две Кадри. Это было хорошее молчание, полное нежности. А в печке дотлевали последние угольки...

Понедельник

Когда впервые встречаешь своего отца в четырнадцать лет, не приходится удивляться, что невольно обращаешься к нему на «вы» и не знаешь, как с ним говорить.

На этот раз он был дома. Теперь я чувствовала себя возле той же самой двери намного уверенней, чем в первый раз, когда отца не оказалось дома и когда я о нем ничего еще не знала. И все же, едва я услышала за дверью приближающиеся шаги, как мне захотелось убежать. Но дверь уже открылась, и я очутилась лицом к лицу со своим отцом. Я сразу догадалась, что это он. Мне не приходилось видеть ни одной его фотографии, но лицо его с первого же взгляда показалось мне знакомым. Я не знала, где я видела это лицо, но видела я его не раз.

Он тоже узнал меня, как только открыл дверь, и радостно закричал:

– Кадри! Ты все-таки пришла! – и, взяв меня за. руки, повел в комнату.

Удивительное у меня было чувство – словно все это я вижу в кино. Ведь мы с ним были самыми близкими людьми и тем не менее познакомились впервые в жизни. Он помог мне снять пальто и усадил на диван. Мы разглядывали друг друга.

Он высокого роста и очень худой. Может, он болен, потому что глаза у него усталые и грустные, даже когда он смеется. Из-за этих грустных глаз он мне и понравился сразу. То есть он, конечно, понравился бы мне и веселый, ведь он мой отец, но так он почему-то нравился мне больше. Потом он начал меня расспрашивать. Прежде всего он, конечно, спросил, каким чудом мне удалось получить у бабушки разрешение и прийти к нему. Я рассказала ему о бабушке и о нашей жизни, рассказала и об обещании, которое бабушка дала матери, и обо всем, что вспомнила.

Отец слушал и беспрерывно курил. Он курил так много, что вскоре мы оба были окутаны облаком синего дыма. В конце концов я так раскашлялась, что не могла продолжать рассказывать. Отец понял и извинился – он не догадался, что я не привыкла к дыму.

Он встал, открыл окно и обещал не курить больше в этот вечер. Я сказала, пусть курит, это ничего, я скоро привыкну, и мне даже нравится дым. Хороши мы были оба, нашли о чем говорить – о дыме! И говорили так, будто это что-то очень важное. Потом он спросил:

– Может быть, ты и ко мне сумеешь привыкнуть? Не согласилась бы ты жить у меня? – Он стоял у окна, заложив руки за спину, и пристально смотрел на меня.

Я снова обратила внимание на усталое выражение его лица и опустила глаза.

– Я не могу оставить бабушку, – сказала я виновато. – Я всегда буду жить с ней. – Я не подняла глаз, а отец не промолвил ни слова. Потом я сказала тихо: – Но вместе с бабушкой я бы осталась у тебя.

В ответ на это он пожал плечами, снова сел рядом со мной на диване и сказал:

– Видишь ли, Кадри, тебе бабушка родной человек, а мне совершенно чужой. Когда вырастешь, сама поймешь, что это значит. Нет, детка, выкинь из головы эту мысль.

Легко сказать – выкинь из головы! Как будто мысль – это какая-то вещь. А я по дороге сюда только и мечтала об этом и поэтому очень расстроилась. Но виду подавать не хотела и сказала как можно веселее:

– Ну, так не будем жить вместе. Не беда. Я часто буду приходить к тебе, хоть каждый день.

– Спасибо и на этом, – улыбнулся отец.

Он погладил меня по голове и сказал, что я очень похожа на мать. Я притихла, и мне захотелось плакать. Я попросила его рассказать что-нибудь о матери.

Отец поднялся, закрыл окно и заходил по комнате, словно забыв и о моем вопросе и обо мне самой. Плечи у меня дрогнули. Не то потому, что в комнате стало прохладно, не то потому, что я заговорила о матери. Отец остановился передо мной и заговорил. Голос у него изменился – зазвучал низко и глухо:

– Мать твоя тоже была красивая.

Это не было для меня новостью, хотя никто не говорил мне этого: я всегда знала, что моя мама была красивая, ведь все мамы самые красивые и лучшие на свете. Все же я была рада, очень рада, что отец это подтвердил, и я с нетерпением ждала, что он скажет еще. Но он глядел мимо меня, куда-то вдаль, и, как видно, больше ничего не собирался говорить. Наконец я спросила:

– Но она была и добрая, правда?

– Да, добрая, – кивнул отец. – Может быть, по рассказам бабушки у тебя создалось впечатление, будто я мало любил твою мать. Но в этом твоя бабушка ошибается, как, возможно, ошибалась и твоя несчастная мать. Я тоже немало ошибался в жизни.

Ошибался?

Разве это только ошибка, если человек в трудное время бросает свою родину? Разве взрослым людям можно ошибаться в таких вещах? Впрочем, я не должна забывать, что он, в сущности, не бежал с родины, как некоторые другие, а очутился вдали от нее из-за своей службы на корабле, плававшем в чужих водах. Но все же ему надо было вернуться раньше, гораздо раньше.

Но я тут же вспомнила, что не должна быть несправедливой. Ведь отец в то время ничего не знал о болезни ма- тери. Даже о ее смерти он узнал только здесь, на родине, и я сообразила, что не все еще могу понять в этой истории и поэтому мне лучше помолчать.

Отец перевел разговор на другое. Спросил меня, как я учусь и совсем ли поправилась моя нога. Да, это именно он поздоровался тогда в лавке с бабушкой, именно от него мы пустились наутек. В ту пору он только что вернулся из-за границы и сразу же принялся разыскивать меня. А в тот день, когда я попала под машину, он ходил в школу узнавать обо мне: в тот самый день, когда я так тосковала по нем, мечтала о том, чтобы он меня защитил... Это он прислал передачу в больницу. Он еще несколько раз пытался связаться со мной, чему противилась бабушка. Сколько недоразумений! Хорошо, если бы все они разъяснились!

Я с радостью рассказала о своих школьных делах, ведь я теперь хорошо училась по всем предметам, кроме этой проклятой алгебры.

– Неужели моя дочь не может одолеть алгебру? – спросил отец, удивленно подняв брови. – Это не годится. Будем теперь заниматься с тобой и вместе одолеем эту премудрость.

Я с восхищением взглянула на отца:

– Разве вы... то есть ты знаешь алгебру?

Отец усмехнулся:

– Знаю, не беспокойся. Сумею помочь и тебе.

Я поняла, что наступил подходящий момент узнать что-нибудь и о самом отце, и принялась его расспрашивать. Но он отвечал так скупо, что я узнала куда меньше, чем хотела. Все же я выпытала у отца,