из очень разных семей. Возьмем хотя бы Весту. О том, как она жила раньше, вы едва ли что-нибудь знаете. Сама она, конечно, об этом не говорила, а если и говорила, то одной только Лики. Это и правильно. Чем меньше о таких вещах знают и помнят, тем лучше. Понимаешь? Я знаю о ее детстве. Мы из одних краев. Несомненно, бывали дни, когда ей ни разу не приходилось поесть, но вряд ли проходил хоть один день без побоев. Я сама добилась, чтобы она уехала оттуда. Вот и попробуй мерить одной меркой жизнь Весты и Тинки.
И тут, без всякого перехода, воспитательница обратилась ко мне с новым вопросом:
— Скажи, Кадри, твои родители верующие?
Я глотнула воздух. Верующие? Я вспомнила мачеху и почему-то в сверкающем, серебристом, очень открытом платье. И ее чудесные зубы тоже сверкнули в памяти. Словно какая-то языческая богиня, красивая и властная. Такая, что даже отец ей словно бы поклоняется. Но в этом нет ничего общего с религией. Даже моя бабушка, прекрасно знавшая библию, совсем не была верующей. Я осмелилась усмехнуться:
— Откуда вы это взяли?
— Так, Я ведь ничего не знаю о твоих родителях. Но скажи, Кадри, почему ты не ходишь на танцы?
Опять! Неужели мне никогда не избавиться от этого вопроса? Нужно было что-то ответить, и я вдруг сказала чистую правду:
— Я не умею танцевать.
— Ну? — Этот единственный слог вмещал столько, что я была вынуждена защищаться или хотя бы оправдываться. Рассказала, как много я болела в детстве (правда, я не упомянула при этом, как ко мне в то время относились), как у меня случилось несчастье с ногой, но как раз когда нога поправилась и все уже стало налаживаться, мне пришлось ухаживать за больной бабушкой. Мне тогда было не до танцев, а позднее мне уже и самой не хотелось.
— А теперь?
Теперь? Теперь уже поздно. Куда уж мне теперь выставлять себя на посмешище? Нет, спасибо! Всем этим я переболела в детстве. Сыта по горло. Конечно, этого, последнего, я не стала говорить воспитательнице. Вместо этого плела что-то о сверхблагородных, высоких мотивах и высокомерно заявила:
— Честно говоря, я совсем не в восторге от танцев. Что это, собственно, такое? Просто дикарский обычай. За это время можно успеть сделать что-нибудь толковое. Например, почитать хорошую книгу или послушать музыку. А танцевальная музыка такая… Ну, просто глупая и пошлая. И вообще, вы заметили, кто именно больше всех увлекается танцами? Обычно те, кто...
Хорошо, что в этот момент я подняла глаза и взглянула на воспитательницу. У нее было сейчас как раз такое выражение лица, которого я больше всего боюсь. И от этого я, со своими высокими духовными интересами, показалась себе просто маленькой смешной притворщицей.
— Ну, так, — сказала она после короткой паузы, — значит, виноград-то зелен.
Хорошо и то, что я поняла, что она хотела этим сказать.
Когда я потом докладывала девочкам, о чем мы там с воспитательницей беседовали, и когда я с соответствующими купюрами добралась до того места, когда воспитательница сама обещала позаботиться, чтобы в будущем полугодии у нас были курсы танцев, началось всеобщее ликование и восторг.
Я сижу сейчас и потихоньку про себя думаю: разве на этих курсах все остальные не будут выглядеть куда лучше меня. Но я хочу попытаться. Ведь когда-то я научилась даже кататься на коньках.
Дежурной по кухне вчера была Тинка. Анне сначала исчезла куда-то вместе с ней, но немного погодя вернулась наверх и еще в дверях объявила, преисполненная горечи:
— Девочки, опять молочный! Честное слово, это уже злит. Да еще и пригорел. Здесь, по-видимому, считают, что у нас телячье пищеварение. Неужели ни в чем, кроме как в молоке, нет этих знаменитых калорий? Я просто не понимаю, что это такое. Двадцатый век, самая передовая в мире страна, а у нас в школе-интернате, словно в диккенсовском работном доме. Честное слово, у меня от этого однообразия скоро начнется желтуха. Посмотри, Кадри, у меня еще не пожелтели белки?
Она повернулась ко мне и широко раскрыла глаза.
— Слегка лимонного оттенка, да? — спросила она и продолжала, не дожидаясь ответа. — Заявляю, что я не съем сегодня ни одной ложки. И советую всем сделать то же самое. Если мы все не будем есть, им придется немножко призадуматься. Нет, девочки, совершенно серьезно. Так и сделаем. Ни одна из нас сегодня не будет есть молочный суп. И не притронемся к нему. Правильно? Так мы и сделаем!
С каждым словом Анне все больше и больше входила в азарт. В самом деле, а почему бы так не сделать? Жалобы классной руководительнице не дали никаких результатов, кроме разве лекции о том, сколько калорий содержит та или иная пища и как вычисляется весь наш рацион питания.
Анне уже прикинула, сколько девочек из нашей группы присоединится к ней. В наших одноклассницах из других групп она была почти уверена.
— Не есть! Дружно продемонстрировать свой протест!
— Девочки, единомышленницы, теперь или никогда! — с пафосом воскликнула Анне. — К тому же сегодня нет Сиймсон. С ней было бы посложнее. Итак, все складывается удачно.
Конечно, совсем не сразу все пошло гладко. Во-первых, Веста выступила со своими условиями: она готова участвовать в этой истории только в том случае, если суп действительно пригорел. Анне сверкнула зубами:
— Послушай, я не успеваю и правду-то всю до конца высказать, с чего бы мне еще лгать.
Веста не настаивала.
— Я и не говорю, что именно ты лжешь. Но у нас тут принято всегда все преувеличивать. Ведь и молочный суп у нас бывает совсем не каждый день.
Хотя и не каждый день, но достаточно часто. Это верно. Настолько часто, что на него больше и смотреть не хочется. Почему бы не попробовать протестовать. Нам, девочкам, надо начать. Прежде всего уже потому, что мы завтракаем раньше мальчиков. Лики думает, что большинство наших десятиклассниц присоединится к нам. Разве что за редким исключением. Высказывая это предположение, она многозначительно взглянула на Марелле, а та уже заныла:
— Ой, боже, не делайте вы этого. И ты, Лики? Тебе бы надо других остановить. Бросьте вы это. Я сегодня видела во сне, что директор ел булку. А такой сон обязательно не к добру. Ой, как я боюсь. Чем все это кончится? Что-то будет?
— А что же будет! И почему? — возражала Анне. — Будет то, что тебе придется полдня поголодать. Пищеварение отдохнет и голова прояснится. И Прямой первый раз в жизни ответишь на чистую пятерку, помяни мое слово. Оно сбудется и без сновидений. А в итоге ты станешь на двести граммов красивее!
Марелле продолжала причитать:
— А что, если позовут директора?
— Дурочка! Как раз директор-то нам и нужен. Довольно дипломатических переговоров с классным руководителем в своей группе. Прекрасные лекции о питательности и калорийности молока я и сама могу прочитать. Нам нужна разнообразная пища, а не лекции.
И вдруг, остановившись перед самым носом Марелле, она выпалила:
— А ты, толстуха Ламме и сновидица, послушай, дезертир, ты все равно выпадешь из игры. Плетешься в хвосте. Будешь сидеть за столом с малышами и трусами. С тобой покончено! Понятно?!
Марелле захлопала ресницами, ее мягкий подбородок слегка задрожал.
— Что ты на меня ругаешься своими иностранными словами. Я что ли придумала этот молочный суп? И что поделать, если у меня сны? Просто у меня такая внутренняя жизнь, я чувствительнее других. И я не понимаю, за что ты меня так страшно ненавидишь...
С отчаянием всплеснув руками, Анне обратилась к нам:
— Слышите? Вы все слышали? Вот какая внутренняя жизнь проявляется. Ну, что с ней делать? И вообще — ты ей говоришь о восхождении на гору, а она тебе почему-то о вставных зубах!
Анне махнула рукой и тут же перешла к более срочным вопросам. Как все устроить, какой «удар»
