От Октавиана еще тянуло кисловатым детским запахом, как от маленьких Агриппин. Агриппа сквозь сон чуял это, и ему снилось, что он дома, что он сам и все его сестренки, даже малютка Квинта, родившаяся в эту зиму, спят на широкой деревянной постели, укрытые мягкими козьими шкурами, и в утреннем холодке жмутся друг к другу, а самая маленькая Агриппина Квинта карабкается по его ногам. Мать уже встала, гремит казанками и разводит огонь в очаге. Его ласковое тепло разливается по всему телу.
Иногда кто-нибудь из сестренок забывал проснуться вовремя, и Агриппа, чтобы не беспокоить мать, сам обтирал провинившуюся, легонько шлепал по круглому крепкому задику и тут же целовал, чтоб малютка не расплакалась.
Все Агриппины росли крепенькие и справные. Скудость родительского стола с избытком возмещали горные леса Пицениума, полные сладкой алычи, диких яблонь и орехов, и крупных, в мягкой зеленой шубке поверх скорлупы, и мелких, усыпающих гибкие кустарники. А на полянках тянулись к небу сочные стебли 'хороших травок', которые каждый пицен с младенчества умел находить и лакомиться ими.
Агриппе и раньше снился дом, но тогда он после таких снов целый день тосковал, а сейчас, едва открыв глаза, вспоминал, что он больше не один, что у него есть брат.
Октавиан сам попросил юного пицена быть ему братом. Обвив обеими руками его шею, шепнул в самое ухо:
— Ты знаешь, если б у меня был брат, дома б не разлюбили, не спихнули бы сюда на мучения! Пожалуйста, будь моим братом...
Октавиан заполнил ту страшную, ноющую, как рана, пустоту, что жила в сердце подростка со дня смерти Люция. Как и Флавия, Маленький Юлий принадлежал к непостижимому миру красоты, но очарование хрупкого изящества в ребенке было трогательней и прекрасней, чем во взрослой женщине.
Агриппа даже не представлял себе, что такие красивые и ласковые дети могут жить на земле. Узнав от своего дружка о лунных человечках, он начал смутно подозревать, что Октавиан вовсе не человеческое дитя. Украл Цезарь в галльских лесах эльфа и хвастает, что у него такой сын растет. Патриции, они хитрые!
Агриппа решил расспросить об эльфах старого раба-галла, подметавшего по утрам Марсову площадку. Длинноусый старик изумился, зачем римскому мальчишке понадобились эльфы.
— Нет, добрый человек, — взволнованно заверил его Агриппа. — Я не смеюсь, ты только скажи, могут они жить у нас, в Италии?
Галл грустно покачал головой;
— Здесь жарко, и лунных туманов нет по ночам. Здесь эльф погибнет.
— А если его украдут, привезут и будут беречь? — допытывался Агриппа.
Галл хитро улыбнулся в рыжие с проседью усы:
— Человеку не поймать эльфа. А вот эльфы часто зло подшучивают над людьми: выкрадут человеческого младенца из колыбели и маленького эльфа туда положат. Эльф растет, как человеческое дитятко. — Галл таинственно понизил голос. — Но он — особый...
— А зачем? Зачем они это делают?
— Им нужны человеческие души. Если эльф встретит среди людей того, кто отдаст ему свою душу, он не умрет.
— А если нет?
— Растает, как облачко. Да зачем тебе все это? Вы смеетесь над нашими богами...
— Я не смеюсь, я не смеюсь.
Теперь Агриппа убедился, что его дружок — эльф и только притворяется обыкновенным мальчиком. Галльские божества зло подшутили над своим победителем.
Но эльфу, чтобы не погибнуть среди людей, если верить старому галлу, нужна человеческая душа. Он тяжело вздохнул и решил поделиться с другом своей душой. Октавиан маленький, может, ему половинки души хватит?
Агриппа все больше и больше привязывался к своему дружку. Он мог часами расчесывать его светлые кудряшки, чистить больные ушки, с радостью купал своего питомца, брал на руки, целовал ладошки, розовые и нежные, как у самой маленькой сестренки, 'варил кашку', сжимая слегка зубами каждый палец, а мизинец стискивал так, что Октавиан взвизгивал:
— Ты что? Мне ж не два года! Скоро десять будет!
— Ври больше! — усмехался Агриппа. — Семь, так и быть, поверю! Агриппине Примуле десять, так я ее не подниму, а ты, как крошечка, легкий! Вот! — Он схватывал дружка и кружил его в воздухе, пока Октавиан не начинал просить пощады. — Плати выкуп! — И, легонько шлепнув своего питомца, бережно опускал на полянку.
Но иногда юным дикарем овладевал злой демон. Он заставлял Октавиана есть горькую траву или карабкаться на колючее дерево, и лишь безропотность малыша обезоруживала его мучителя.
— Не надо, это я пошутил! Давай лучше сядем вот тут, я тебе про рычаги Архимеда расскажу. Вот, слушай, — таинственно начинал он. Если найти точку опоры, можно всю землю перевернуть.
— А зачем?
— Да так, из интереса. Нужно забраться на самую высокую вершину Альп, вбить железный столб и привязать к нему железную цепь, потом пригнать из Африки стадо слонов и заставить их тянуть. Земля перевернется.
— Не надо! — Октавиан закрывал руками уши. — Мне страшно! Не надо про слонов!
— Ну, хорошо, давай про барашков. Они маленькие, пушистые, вроде тебя, и плачут: 'Бя, бя, бя', а радуются: 'Бэ, бэ, бэ', и прыгают, и играют...
Октавиан смеялся, и, глядя на него, его друг радовался.
— Я тебя никогда не обижу. Это я нарочно. А теперь давай задачки порешаем.
VIII
Но, несмотря на все заботы, Октавиан продолжал чахнуть. К весне Маленький Юлий стал кашлять. По ночам его знобило. Он забирался в постель к другу, а к рассвету рубашка становилась мокрой, как из воды.
Больной малыш совсем перестал есть неизменную кашу.
— Не могу, — жаловался он другу, — поем, а тут болит.
— Чем же тебя дома кормили?
— Молочком. — Октавиан вздохнул. — Манкой с яичками, а не ячменем, как быка.
— Я достану молока, будешь пить?
Октавиан кивнул.
Агриппа в тот же вечер пошел к Вителию. Сердце у него екнуло, когда он переступил порог узорной калитки. Он не был здесь с тех пор, как обругал Флавию и перетоптал ее свадебные полотна. Как-то примут его в этом доме? Но все равно, он должен поговорить с начальником школы во что бы то ни стало!
Вителий равнодушно выслушал мальчика:
— Не может есть кашу? Маленький? А как же другие могут? Меньше его, а едят.
— Немножко молока... — просительно протянул Агриппа, — немножко яичек, домашних булочек — и он поправится...
— Выдумываете все! — Вителий недовольно махнул рукой. — Цезарь велел кормить его как всех и ничем не выделять. Понял? И вообще, какое тебе-то дело? Ты вечно суешься туда, куда тебя не просят...
Агриппа промолчал. Он испугался, что сейчас старик начнет ему вычитывать все его провинности: и испорченное свадебное полотно припомнит, и Кануция. Юный пицен до сих пор удивляется, как ему. сошло с рук, что он при всех пристыдил Одноглазого.
— Что стоишь? — Вителий сердито кашлянул. — Ступай! Ступай!
