вскрикнул и зажмурился. Когда он открыл глаза, ровное, голубое озеро расстилалось у его ног. В глубине колыхались радужные медузы, мелькали быстрые коньки.
Лелия бросилась в воду и, брызгая, громко смеясь, оплыла вокруг подземного водоема. Потом, нырнув, достала со дна витую изумрудно—розовую раковину и кинула к его ногам. Мальчик залюбовался редкостным сочетанием оттенков.
— Рог тритона, — пояснила Лелия. — В него слуги Посейдона трубят, приветствуя своего владыку. Ты помнишь, что Афродита возникла из лазури? Был ясный день, и пена морская, сверкнув на солнце, приняла очертания прекрасной женщины. В это время раздалась дивная музыка. Тритоны впервые затрубили в раковины. Родилась гармония и красота. Приложи ракушку к уху.
— Шумит.
— Даже зимой в Риме возьми раковину и прислушайся — она шумит: в ней живет любовь моря.
— Любовь моря, — тихонько повторил Октавиан. — Бездушная раковина и та в разлуке хранит верность.
VII
В Путеолы пригласили Антония с семьей. Дома обрадованный Антоний высыпал на стол щедрую горсть золота.
— Не скупитесь. Клодия должна сиять, как Аврора. Не вздумай опять за волосы дергать, — шутливо прибавил он. — Уступай – понимаешь, Клодия, уступай... во всем, чего бы он ни пожелал... ни в чем не упрекну... Рад буду…
Клодия вспыхнула. Полная, рано созревшая, она напоминала упругий свежий плод и показалась отчиму достаточно соблазнительной.
По совету жены Антоний тотчас же написал Цезарю, что завтра они выезжают.
Получив письмо друга, Цезарь решил поговорить с племянником. В конце концов, Октавиан уже почти юноша.
— Семья Антония прогостит у нас все лето, Я желал бы, чтобы ты был приветлив с моими гостями. — Цезарь присел на край постели.
Октавиан приподнялся на локте. Уже был полдень, но после пережитых вчера волнений он все еще лежал.
— Клодия славная девочка. Женская дружба украшает нас, делает смелее, будит самое лучшее в сердце юноши. — Цезарь положил руку на голову племянника. — Я от души бы хотел, чтобы ты и Клодия сделались друзьями.
— Лелия очень мила. Не правда ли? Наш сад достаточно обширен, и мы всегда можем пригласить твою маленькую подругу. А тебя прошу не бывать без меня в чужих домах. Моему сыну нечего делать у Марка Туллия. — В голосе Гая Юлия зазвенели сухие, раздраженные нотки. — Он низкий, безнравственный человек.
— Я был у них несколько раз, но ничего безнравственного не видел.
— Ты хочешь сказать, ничего непристойного. Я верю, но есть пристойная безнравственность. Цицерон продажен, лжив, лицемерен, труслив, жесток, словом, безнравственен в самом глубоком смысле этого понятия. — Диктатор быстро ходил по комнате. — Мне рассказывали, с какими шутовскими почестями тебя там принимали. Неужели ты не сообразил, что мои недоброжелатели издеваются над тобой, а заодно и надо мной? Позволь тебя спросить, Гай Октавий, наследником какого престола ты себя считаешь? Я могу завещать тебе мое доброе имя, верность моих легионов, но не царскую диадему! В Риме еще Республика.
— Ее скоро не будет. Все знают — ты повелитель Рима!
— Предоставь об этом кричать другим. И чтоб я не слышал от тебя никакого рассуждения с посторонними о моих делах!
— Я не говорил им...
— И потом, какие интересы могли привести тебя к Марку Туллию Цицерону? Ты думаешь, он искренен в своих отзывах о твоей декламаций? Когда-то я считался не из последних судей на Парнасе. Разве мне не было бы дорого услышать строфы, где живет частица тебя самого?
— Я не смел.
— Как мне больно! Ты не смел разделить со мной заветные мечтания, лучшее, что есть в твоей душе, а огорчать и терзать меня ты смеешь...
— Я боялся, ты такой строгий ценитель. — Октавиан достал из-под подушки таблички и протянул их.
Цезарь скандируя, прочел строфу, перечел, отбивая ритм:
— Слабо, мой друг. Рабское подражание александрийцам. — Заметив, как огорчился мальчик, Цезарь живо прибавил: — Ты взялся за очень трудное дело: передать на нашем языке то, что чуждо его духу. Латынь прямолинейна и сильна. Разит, как римский меч. Ты смотри, — Цезарь повторил строфу подлинника, — тут все уместно, ибо соответственно александрийским понятиям о красоте. Но что прекрасно для Александрии, то смешно в Риме. Представь себе египтянина в ярком набедреннике или грека в многоцветном плаще среди строгих белых одеяний наших квиритов. Живописные на их родине, они непристойны в нашей курии. А ты вводишь в нашу суровую речь нагих египтянок и насурьмленных гречанок. К чему это?
Неужели нельзя сказать: от смущения Дорион порозовела? Ясная мысль не нуждается в пышности. Бери самую суть, ищи самые точные слова, самые краткие фразы. Брось александрийцев, это просто плохой вкус. Попробуй переводить Эсхила. Единственный из греков, чья мысль скульптурна, а не живописна. Хорош язык у Ксенофонта. — Цезарь потрепал волосы племянника. — Я рад, что ты работаешь над нашим языком. Латынь как циклопические глыбы. Ее надо тесать и тесать...
Сватовство не подвигалось. Фульвия настаивала:
— Мой Кай, найди, наконец, в себе мужество объясниться. Если мы не по вкусу, мы уедем.
— Заставлю Цезаря сдержать слово. — Взбешенный, Антоний сломал браслет. — Пусть хоть связанного тащит к алтарю!
Дивный Юлий равнодушно выслушал негодующие жалобы друга.
— Попробую поговорить, но принуждать не стану...
Октавиан торопливо писал, когда Цезарь вошел в его комнату.
— Ты занят?
— Нет, я писал письмо другу.
— Тебе очень не хватает твоего товарища?
— Да!
— Расскажи мне, Маленький Юлий, что отталкивает тебя от Клодии? — Цезарь взял его лицо в руки. — Я старею. Когда я умру, Антоний станет твоей охраной и опорой. Его семья должна стать тебе родной.
VIII
