в кузове, а он пропал. Может быть, его загребли заградчики, когда он вышел из садика на площадь посмотреть, что к чему. Плохо же ему пришлось без винтовки.
Почему старшина не спросил меня: «Где винтовка?» Может быть, ему пришлось бы принимать другое решение.
Но как изменился садик в мое отсутствие. Рядом с машиной лежали телеграфные столбы с огромным количеством проводов. То ли их подорвали наши, то ли была бомбежка — не знаю, но машина была буквально окутана или укрыта сетью проводов. Они струились и вдоль, и поперек нее. Пробовал их рвать. Куда там. Это были старые провода со стальным сердечником, перекусывать — было бы на день работы. Мы с шофером стали подвязывать их к деревьям, принесли досок, сбили подмости и подняли ими все провода. Очень много времени на это ушло, а в городе стояла прежняя густая тишина, и только когда мы чудом, разгребая ветки и завалы на краю садика (счастье еще, что машина была с двумя ведущими осями), выехали на площадь, в воздухе появился первый немецкий самолет. В городе царствовало пустошество и бесчеловечье. Ни одного существа! Напрасно говорить о том, что шофер торопился. Он летел впереди машины, едва касаясь ногами пробки радиатора. Улица перегорожена завалом. Выходим, растаскиваем, едем дальше. Самолет пролетел и улетел. Опять злонамеренная тишина, не прерываемая даже шумом нашего мотора.
Ну вот! Наконец! Начало дороги на Ленинград. Конечно — «полный вперед!» И появилась маленькая звездочка надежды на то, что операция «Возврат в пустой город» может окончиться благополучно.
Проехали (сколько, не знаю). На обочине вдали застоялась небольшая фигурка. Подъезжаем — Великанов. Он ждал. И не ждал. Какие были шансы? Никаких. Он скорее отдавал дань последней памяти друга и грустил, отстав от бригады, и думал о том, что вот уже первый из нас погиб. И что Цыганков не такая уж сволочь, просто ему очень плохо и, конечно, он не полковник Грибов.
Великанов влез в кузов и сказал: «Где это ты, Левка, так долго болтался? Может быть, с девицей новгородской поговорил? Вот я Ирочке расскажу, тогда узнаешь!»
И рассказал потом Ирочке, как ждал и не надеялся меня увидеть, как появилась машина и на ней Левка, такой тощий и черный весь, но в хорошем настроении.
Великанов соскочил, ушел разыскивать какое-то подразделение, а мы поехали и поехали, а самолеты полетели и полетели, и все чужие и чужие. Дорога была совсем пустынная, и им было скучно, и все на нас. Мы были одни, а их много.
Шофер пытался гнать, а самолеты стали кидать бомбы впереди. Тут Вася понял, что «все»! Подвел к обочине и побежал в канаву. Я за ним, но поближе к машине. Самолеты не улетали, они весело шалили. Пикировали на машину и делали выстрел из пушки, соревнуясь в том, кто первый попадет с одного захода, потом из пулеметов просеивали канавы, в которых мы укрылись. Им все было видно хорошо.
Стояло чудесное, прозрачное в ясности утро (для них). Они порхали в голубизне и свете как славные, веселые птички или бабочки, красуясь друг перед другом, потом подлетали к машине и делали выстрел. Мы глубже зарывались носом в пыль и песок. Уже почти нечем дышать. Нам это утро не казалось светлым.
Наконец, машина загорелась. Один из них попал в бак перед кабиной.
Огонь охватил переднюю часть.
Нужно спасать документы и знамя. У штатского не было ощущения, что знамя — это святыня, но оно и документы должны быть доставлены в часть. Это долг! Не могу сказать притом, что и разговор с Цыганковым не оставил следа в моей психике. В общем, я кинулся к горящей машине, а шофер Вася остался лежать в канаве. (Цыганков ведь с ним не разговаривал.)
Когда мы натягивали брезент, он был мокрым. Высохнув, затянул узлы на замках кузова так, что развязать мне их не удавалось. Я бегал вокруг машины, пробуя с разных сторон. Самолеты, увидя меня, бросили свою игру и кинулись обстреливать нас с машиной. Мне не до них. Бензин стал вытекать на землю и гореть под машиной. Скорей! Скорей! Я обломал ногти, но впустую. Ножа нет, одному не справиться. Кинулся к шоферу: «Помоги развязать брезент! Одному нельзя».
— Иди ты! Машина все равно сгорит, — сказал он.
— Там секретные документы и знамя бригады.
— Пусть лучше сгорят они, чем я, и лучше, чем достанутся немцам.
— Ах ты, сволочь, предатель, я тебе приказываю, я здесь старший!
— Иди ты… Таких старших окунают головой в г ….
Я проглотил обиду, стал его просить: «Самолеты уже не стреляют, у них кончились патроны, они пикируют впустую». Он лежал лицом вниз и не отвечал.
— Сука, — закричал я (на большее был еще тогда не способен), — застрелю как собаку, — и вытащил из кармана наган.
Он повернулся ко мне лицом.
— Стреляй! Не имеешь права. Только командир может стрелять, а ты кто? Ты засранец, такой же, как я.
Время шло, а машина горела все больше и больше. Я ударил его два раза стволом нагана в затылок и еще раз повторил:
— Вставай, застрелю!
— Никогда ты, Кюхля, не выстрелишь в человека, но у такого дурака пистолет может выстрелить сам.
Он встал и подошел к машине. Вместе мы мигом развязали узлы, откинув брезент, он взял из кабины свой сидор, коричневый новенький карабин и медленно пошел по канаве к Ленинграду.
Я опять остался один. Боялся ли я теперь? Нет, не боялся, некогда было.
Солнце стояло уже высоко. Вероятно, было жарко, но у горящей машины было очень и сверхжарко. Самолеты улетели, сделав свое дело, и если бы не треск пылавшей машины, было бы совсем тихо. Не было ни людей, ни птиц, ни кузнечиков. Один огонь!
У машины было два бензобака. Один горел, второй еще не взорвался. Сказать, что я торопился — это сказать о фейерверке «огоньки». Я буквально вышвырнул на землю свой и всех альпинистов рюкзаки со спальными мешками, теплыми и очень ценными, свитерами, теплым бельем и прочим, дорылся до большого железного оцинкованного ящика и стал с ним бороться. Хорошо, что он был не сейф, и я его одолел. Там же в машине нашел большую плащпалатку, заполнил ее секретными и сверхсекретными документами, присовокупив знамя бригады и завязав все это крест-накрест, тронулся по обочине дороги в ту же заветную сторону, неся на спине огромный тюк цвета хаки. На свой рюкзак я, уходя, даже не взглянул.
Как в сказке, где колбаса прирастает к носу мальчика, так тюк с секретными документами прирос к моей спине. Двадцать килограммов секретов. Бригада отступала через Любань и Тосно к Ленинграду лесами, обочинами дорог. Цыганков приказал мне: «Продолжать транспортировку тюка до особого распоряжения». Изредка он и комбриг присылали ко мне кого-нибудь для ознакомления с совсекретной директивой или приказом. Тот человек брал приказ, читал его, иногда возвращал, иногда не возвращал, потому что не может вернуть тот, кого нет на свете. К моменту, когда появился в штабе бригады начальник секретной части Тарасов, уже по моим грубым подсчетам, не хватало бумаг пятьдесят или шестьдесят, так что я, передав их Тарасову, избежал еще пятидесяти или шестидесяти расстрелов (за потерю одного секретного документа полагался расстрел). Правда, оказалось несколько лишних бумажек, не внесенных в реестр. Спасла меня, в конце концов, в этом эпизоде только потеря самого реестра. Кто его потерял, честно сказать не могу, а нечестно не хочу.
Итак, мы передвигались по дорогам и прикоснулись к народному бедствию. Шли люди с тележками, коровами, детьми, собаками и без них. Все это блеяло, стонало, плакало. Дохлый скот, раздутый, лежал везде и вонял в канавах и на полянах и смердел. Все было под знаком этой войны. Много свиней бегало на воле. Лоси выходили на дорогу. Рядом двигались другие части и разрозненные группы солдат. Тут же мы немного развлеклись, присоединив к своей десятке нашего друга, альпиниста Игоря Юрьева и его товарища, рядового Зайцева, отставших от своей части, увеличив наше подразделение без названия с десяти до двенадцати. Никто уже не знал, сколько нас было и сколько стало, кто свои, кто чужие. Мы продолжали путь к Ленинграду.
В какой-то из дней стало непривычно пусто и жутко, пропало все гражданское, что двигалось вместе с нами. Куда оно ушло? Как по жесту волшебной палочки. А мы двигались к Ленинграду, намного увеличивая
