не успел я закончить эскиза, как к нам на проверку прислали готовые такие же гранатометы. Потом я придумал самодвижущуюся тележку, которую с заводом от пружин можно пускать на или под приближающиеся танки. Она была похожа на ту, которую мы видели на Луне. Следов ее я не видел ни под танками, ни в виде ответа от бюро изобретений. Считал, что он меня не нашел.
Были еще какие-то идеи и наконец — прицел для бомбометания. Мне до сих пор кажется, что это одна из самых интересных моих технических идей. Но я ее никуда не посылал и никому не показывал. Пока оставалось во мне штатское — не хотел. А когда выкурил его из себя — понял, что посылать бесполезно. Все равно не дойдет.
РАНЕНИЕ
В системе оборонных дел зимы 42-го года мы иногда меняли границы своих позиций, заменяя соседние части, а они заменяли других и нас. Но не единожды пехоту не отводили ни для отдыха, ни для переформирования. Мы перемещались лишь с позиции на другую и, занимая новые окопы, тихо несли свои трудности. Но нет на войне ничего хуже перемены мест. На старом месте все обыкновенно. И когда немец обедает, и когда стреляет, и куда стреляет, и даже куда ходит в кустики оправляться (эти кустики очень нравились нашим снайперам). Захочет Фриц или Вальтер посидеть на свежем воздухе, подумать о своей Марте или Виолетте, и его запишут в список семьдесят восьмым или даже девяносто девятым, и там уже нашему снайперу одного не хватает для «Героя».
Так вот! Мы всю ночь двигались к новым границам бригады или попросту шли по буеракам передовых. Холодно. Мороз градусов двадцать или больше. И тут на пути домушечка, на избушку похожая. Вошел я в нее погреться. Кругом тихо, никто не стреляет, и избушка совсем цела. На полу все занято — спят, лежат, и ступить некуда. Казалось, что даже в два слоя. В одном углу стояла железная койка без пружин, без досок и, конечно, без матраса — такие были до войны в общежитии студентов. Поперек три железные палочки. Тут и клопу негде поместиться.
Никто на нее не позарился, она была свободной. И на нее я взгромоздился. Сидор на среднюю палочку, шинель сверху (тепло было в домике), и мгновенно заснул.
Долго, коротко ли спалось мне на тех железных палочках, сказать не могу, однако, на другой бок не переворачиваясь, я проснулся от яркого света. Яркий день уже был, а домика уже не было. Одиноко стояла стеночка, подле нее стояла моя койка. Трех других стен и крыши открытые глаза мои не обнаружили. Разрывы снаряда или мины уши мои тоже не слышали. Такой был сон. Середина помещения представляла собой воронку, несколько смещенную от меня, заполненную теми, кто раньше был живым и лежал на полу избушки. Двое раненых уползали через бывшие стены.
Я стал себя ощупывать — руки целы, ноги целы, каска на голове, шинели нет. Она оказалась пристреленной к оставшейся стенке. Вероятно, ее сдуло волной, и осколки превратили ее в нечто, даже не похожее на решето (как известный образ). Одной полы совсем не было, другая похожа на театральные одежды оборванца.
Я попытался встать на ноги — не держат! И стал уползать. Хотелось отдалиться скорее и дальше. Обстрела больше не было. Одним снарядом гад вмазал. Тошнота и мороз. Снег твердый, пушистый. Удалившись метров на сто-двести, я остановился немного, успокоился, сел на что-то твердое, голова кружилась, снял каску, надетую поверх ушанки, стало получше, опять стал на ноги. Очень не удобно, но стою. Весело как-то стало — значит, жив. Из всего домика один.
Это хорошо, но холодно. Вернулся к домику. Уже пришли санитары.
Попросил у них шинель с убитого. Дали. Пробитую, правда, но еще ничего. Отряхнул снег и нетвердо, но пошел подальше от удачной статистики. Каковы были шансы на то, что меня не прошьет хоть один из тех сотен осколков, прошивших мою шинель. Всего на десять сантиметров ниже…пошли бы и все…через меня. Но я пошел и пошел к своей части. Сначала в запале все радовался, позже идти стало как-то неудобно, и в валенке мокро. Подумалось — снегу набрал, когда ползал, теперь тает и мокрит. Сунул руку за голенище — вынул — красно. Снял валенок — и вылил кровь: в середине голени сидел чугунный кубик. Выковырял его из ноги ножиком. Сантиметр на сантиметр, ровный и красивый. С болью ковырял, кровь потекла сильнее. Обтер портянкой ногу. Портянку бросил. Разорвал фланелевую рубаху, из противогаза достал индпакет. И уже хорошо хромая, пошел и пошел, опираясь на палку, по мокрому, думая о том, что счастье сильнее статистики, и можно ли «это» считать ранением?
Решил не считать ранением, считать счастьем.
РАССКАЗЫ
Иногда бывали у нас спокойные дни. В затишье мы стояли на посту в окопах, в перерывах сидели в своих землянках. Грелись и рассказывали рассказы.
В окопной землянке, попросту в яме, выкопанной в стене хода сообщения, накрытой сверху жердями, всякой дрянью и немного землей, сидят солдаты подсменного подразделения и дожидаются очереди «на пост». Всем мокро и скверно, и страшно (вчера половину роты закопали или унесли в тыл). И себя жаль, а для товарища по-прежнему «на все готов», и отдавал им самое сокровенное, открывал тайники души, которым открытия нет. Открывал, чтоб согреть хоть чуть-чуть остальных.
Был принят (без голосования, конечно) обычай: рассказывать о себе. Особенно любили рассказы о том, как женился. Такая повесть позволяла забыть сегодняшний страх и вчерашнее горе, вытесненное самим счастливым своим днем в этой жизни.
Кто рассказывал просто, кто с мукой. Все хотели знать детали. Кто давился в сокровенном, тому задавали вопросы. Часто смеялись и отходили сердцами.
Я тоже был в очереди и за длинную войну много-много раз рассказывал свои приключения. У меня было несколько сюжетов, и в зависимости от ситуации я их варьировал. Настоящий, честный рассказ о себе говорил очень редко, но приходилось выдавать и его, когда людям было совсем плохо. Вот он.
От первого взгляда до женитьбы у нас прошла одна неделя. Мы жили в одном коридоре четвертого корпуса студ-городка на Флюгове переулке. Ира вошла ко мне в комнату проверять чистоту и порядок, она была — «начальник коридора». Вся беленькая, чистенькая, просто белым-беленькая. Волосы белые, кофточка белая, лицом белая с румянцем, и вся светлая, глаза только голубые, и юбка серенькая. Думаю, что она смущалась, но закрывала смущение увеличенной громкостью голоса. В Ире было что-то от провинциальной отличницы. Кофточка и юбка, как теперь говорят, «самопал», сшиты мамой, самарской самодеятельной портнихой, обшивавшей соседей, торопящейся сделать дочкам новые кофточки к воскресенью. Разумная девушка, худощавая, стройная, высокого роста, на средних каблучках. Вошла в мою комнату.
Это все позже вспомнилось, а тогда — как вошла, я прирос к стулу и сразу прочел в себе: «Это твоя жена вошла. Дурак, что сидишь?»
Никогда, ни до того, ни после, не было такого удара. У меня уже были два или даже три (как считать) «полноценных» романа с девушками. В нескольких, кроме того, я был влюблен, и подолгу, можно сказать, даже, что я постоянно был в кого-нибудь влюблен, но ни однажды мысль о женитьбе не только не смущала меня, но даже не приходила в голову и уж во всяком случае не была сформулирована в слова. А тут — никаких влюбленностей. Никаких увлечений. Сразу — жена моя! И все!
И так всю следующую неделю повторялась эта фраза.
Я узнал, в какой комнате она живет (это было почти напротив) и что зовут ее Ираида Тихомирова (какая красивая фамилия).
На следующий день, подкараулив ее в коридоре, позвал сходить в кино. Она отказалась довольно жестко. Сказала — готовится к контрольной, но вся при этом засмущалась и покраснела.
На третий день я видел ее в сопровождении некоего Коли Жабина. (Как потом узнал —
