– Роки, – сказал я, – когда мы виделись с тобой в последний раз?
– Двадцать лет назад. В бункере на Павелецкой. Ты был у нас на репетиции, – без раздумий сообщил он. – Мы заканчивали
– Да. А потом?
– Потом… – он посмотрел в свою рюмку коньяка. В коньяке плясал маленький верткий огонек. Рюмка целиком помещалась в его сильной и холеной руке. Белоснежный манжет сиял чистотой снега, запонка была золотой с черным плоским камнем – одного с перстнем стиля. Богатство не делало его пошлым, оно придавало ему аристократизма. – Знаешь, с чего началась
– С чего? Скажи.
– Ну, ты даешь. С запоя, естественно.
– Ну да, это понятно, с чего же ещё.
Мы чокнулись и выпили.
– Веселое было время. Я жил на даче, пил водку и закусывал яблоками. Всю осень питался одними яблоками, до сих пор помню их вкус. По утрам подбирал их с мокрой травы, они падали сами. С глухим таким стуком. Потом меня посадили.
– Тебя посадили? За что?
– За драку. Я подрался с тремя дружинниками на площади у Белорусского. Я их побил, они убежали и привели ещё пятерых. Я бился как лев. Один упал и укусил меня за ногу, вцепился зубами в щиколотку и не отпускал, как бульдог. Я бежал по площади с дружинником, державшим меня за ногу зубами! Ещё коньяка?
– Давай. Но я за рулем.
– Я тоже. В этом городе все всегда за рулем. Что же теперь, никому никогда не пить, что ли? Что мы все по рюмочке, как дети. Оля, девочка, принеси нам бутылку, пожалуйста, – сказал Роки Ролл, ныне господин Парамонов, официантке. Она принесла. Я был благодарен Роки Роллу, что ему и тут не изменил вкус: он пил добротный армянский «Ахтамар», а не напиток новорусских нуворишей – «Мартель» или «Камю». Мы выпили. – Круче этого ноября у меня в жизни ничего не было. Даже в бизнесе – а я в начале девяностых ездил по стране с «дипломатом», в котором лежал миллион долларов наличными – я не переживал ничего столь экстремального. Я сидел в СИЗО, в камере с двадцатью двумя людьми, не мог спать, не мог дышать, не ел целыми днями. Если бы меня хотя бы на минуту оставили одного, я бы повесился. Мне все было безразлично – что со мной будет, сколько мне дадут. Отец мой на этом деле получил свой первый инфаркт, а я сидел в камере и думал совсем о другом. Там сидели уголовники, ты не поверишь, эти татуированные гориллы ужасно любознательные, у них были с собой тетрадки, и я учил их грамотно писать, объяснял им, что такое Вселенная, что такое гравитация… Ночью лежишь в духоте, беспрерывно кто-то кашляет, храпит, сопит… и слышишь звук.
Он сразу заговорил о том, что меня интересовало – не дожидаясь моих вопросов. Он как будто двадцать лет ждал, что придет кто-то, кому он сможет рассказать об этом. Он говорил спокойно, серьезно, самоуглубленно – солидный состоятельный джентльмен, о рок-н-ролльном прошлом которого напоминали только артистически расстегнутый ворот рубашки и длинные волосы, схваченные в хвост черной резинкой.
Звук, – сказал он. – Этот звук… This sound… Он не смотрел на меня, а смотрел на чуть подрагивающий в коньяке круглый, размазанный огонек, который пускался в пляс при каждом покачивании рюмки. Он слышал звук также хорошо, как три дня назад слышал его я – звук прошлого, звук исчезнувшей группы Final Melody. – Внутри пульсирует бас – упругий, как бедра девушки. Орган пляшет джигу. Работает драм, нагнетает ритм, в ритме угроза, это я сижу за барабанами. Мираж судорожно дергает локтем и начинает свое очередное шизофреническое соло… И я лежу на полу вонючей камеры и все это слышу.
Мы же были на пороге самого большого прорыва, который тогда только мог быть, – сказал он спокойно. – Мы готовились стартовать в Космос. Если бы нам это удалось, все бы изменилось. Final Melody стояла бы сейчас на равных с Deep Purple и Pink Floyd, а наши лица вырубили бы в кремлевской стене… Ты можешь себе такое представить? Он засмеялся. – Я был бы знаком с Ринго Старром, и мы с ним барабанили бы на пару на концертах Роя Орбисона. С тобой мы сидели бы сейчас в моем калифорнийском особняке.
– Что ты имеешь в виду? – не понял я.
– К нам в бункер приезжали люди из компании Decca, на которой писались тогда Rolling Stones, слушали нас и даже писали кое-какие вещи. Двадцать лет назад это была тайна. Великая тайна. Записи увезли с собой. Это была целая операция в духе фильмов о Джеймсе Бонде. Легально они работать с нами не могли, потому что мы были
– У вас был контракт с Decca? – лицо мое само собой приняло удивленное выражение. Не ожидал.
– Ну да. В 1981 году. Предварительный. То есть там не указаны были суммы наших гонораров, проценты отчислений, это всё решалось позднее. Но гонорары нас вообще не очень волновали в то время, потому что иметь такой контракт – это для нас стоило больше денег. Это был прорыв. Break on through, to the other side, – он изъяснялся, как в доброе старое время, строчками из песен. – Материал для диска мы должны были подготовить к концу года, диск выходил весной 1982. Все это было в контракте прописано. Но все рухнуло.
– Почему?
– А ты разве не знаешь?
– Чего не знаю?
– Почему мы распались.
– Слышал разные версии.
– Мираж пропал.
– Что значит пропал? Мне говорили, он уехал в Америку.
– Он пропал. Не пришел в четверг на репетицию. Мы прождали его до полуночи, он не появился. Звонили ему, жена отвечала, что он уехал в Ригу.
– У него была жена?
– Была.
– Господи, я и этого не знал. Он не производил впечатление человека, у которого вообще кто-нибудь был. Кроме гитары.
– Была. Исключительной красоты. Елена, но все звали её Аленой. Они жили в её квартире в переулке рядом с Тверской. Как он там назывался? Васильевский, что ли… Или Георгиевский? На стекле подъезда были цветные круги… минимум мебели… красный чайник со свистком и аппаратура Kenwood… телефоны там записывали прямо на обоях. Она вышила Миражу чехол для гитары мелкими цветами. Слушай, сколько у нас времени тогда было! Она потом тоже исчезла.
– Что за триллер ты рассказываешь, Роки!
– Ну, она исчезла не так вызывающе, как он. Её потом видели в Париже. Она работала официанткой у «Максима». Или танцовщицей? Не помню. Но точно не певицей. Слуха у неё не было. Мы однажды записывали одну вещь с женским бэк-вокалом и, Мираж притащил её… Ничего не вышло. Она пела ещё хуже Йоко Оно…
– Подожди с женой. Куда делся Мираж?
– Мы сначала ждали его, недели две. Думали, вернется. У него и раньше случались заскоки. Один раз посреди концерта он ушел со сцены и во дворе ел снег. Стоял на четвереньках и ел. Остужал себя. Потом наводили справки. Никто ничего не знал. Я думаю, он прямо с гитарой отправился на Рижский вокзал, взял билет и уехал. Это вполне в его духе. Он тем летом что-то нес о Рижском взморье, о ночевках на пляже. Не знаю, как он там устроился в Риге в советских условиях, нужна же прописка, работа, то да сё… Может, у него там кто-то был.
– И не искали его?
– Я не искал. Другие тоже вряд ли. Это не принято у нас было – лезть в чужую жизнь. Считалось, если человек исчез, значит, он хочет, чтобы его оставили в покое. Как-то сразу стало ясно, что это конец. Ну, как
