Глаза у него были сумасшедшие, и он будто смеялся. Он заметил нас и побежал. А за ним с воплями неслась толпа.
― Мать его... ― зашипел Кетиль Ворона. ― Он их притащит прямо к нам...
Все застыли в замешательстве. Оружие спрятано под женщиной на носилках. Эйвинд, спотыкаясь и смеясь от радости, бросился по настилу к нам, к спасению и к своему Обетному Братству, к товарищам по веслам.
Эйнар сделал шаг, повернулся, стянул с меня штаны до колен и вытащил спрятанный меч, все одним движением, от которого я окаменел ― на мою великую удачу, потому что я почувствовал холодок от лезвия, скользнувшего рядом с моими голыми ятрами.
Эйвинд пытался заговорить, заглатывая воздух. Эйнар протянул руку, будто намереваясь обнять его ― и воткнул сакс ему под ребра, прямо в сердце. Эйвинд мешком рухнул на руки Эйнару, а тот отбросил несчастного к толпе преследователей, и мертвец растянулся в крови на мостках.
Эйнар повернулся ко мне и сказал:
― Натяни портки, парень. Не время и не место срать.
Потом он быстро ― и благочестиво ― возложил окровавленный меч на грудь закутанного тела на носилках, прикрыл краем плаща и дал знак двигаться.
Кое-кто из стаи преследователей понял, что произошло, задние же видели только то, что их жертва упала, а какой-то парень спустил штаны, чтобы справить нужду на мостках.
Они смеются, ничего не понимая. Кружат вокруг мертвого Эйвинда, как огромная, пускающая слюни кошка, чья добыча вдруг упала замертво, прежде чем она успела наиграться с ней. Пока они колотят труп палками, а потом раздевают его, мы проходим мимо.
Хозяин дома, который они выбрали, неистово протестует, не желая, чтобы труп висел на его карнизе. Искры вьются на ветру над последним костром, который развел Эйвинд. И никто в толпе не задается вопросом, как он умер и откуда взялось оружие, которого нам не положено иметь при себе. Как если бы, думаю я, на то время, пока я натягивал спущенные штаны, мы стали невидимками.
Мы минуем городские ворота, минуем воинский дом и уходим от смерти под набат, крики и треск огня.
Мы выходим прочь из этой сумятицы, исчезаем во тьме. Я оборачиваюсь, и мне кажется, что горит вся Бирка.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Мой отец был прав, когда предупреждал, что нам следовало втащить «Сохатого» повыше на галечный берег ― в такое время не стоит выходить в море.
Мало приятного карабкаться по обшитым бортам в темноте, когда леденящая вода то тянет вниз, то наподдает под мягкое место. Однако, оказавшись на борту, гребцы взялись за дело и вывели корабль туда, где черные волны с белыми гребнями ярились в ревущей ночи.
Потом мы боролись с бурей и со страхом ― того и гляди разобьет о скрытые рифы Бирки; на рулевое весло налегали трое, а остальные тупо сгрудились в кучу. Мне поручили присматривать за женщиной; она стонала и закатывала глаза, сверкая белками в темноте, и непрестанно бормотала на каком-то языке, казавшемся почти знакомым.
В бело-синих сполохах молний, проникавших даже сквозь закрытые веки, я видел ее бледное лицо ― точно череп, волосы прилипли, глаза запали, превратившись в глубокие темные водоемы, рот открывался и закрывался, издавая бессмысленные звуки. Я закутал ее и себя как можно плотнее в намокший плащ, и ее руки обвили меня.
Мы вытягивали тепло друг из друга, а «Сохатый» безрассудно шел вперед, в ночь, и в какой-то миг я увидел, что Иллуги Годи, стоя в одиночестве на носу, с секирой в каждой руке, творит молитвы. Потом он бросил секиры за борт ― в жертву Тору, властителю ветра и дождя.
Рассвет походил на снятое молоко в миске. Мы были одни под большой белой жемчужиной небесного свода ― под внутренностью черепа древнего, покрытого инеем великана Имира. Ветер больше не рычал на нас, но холодным дыханием со свистом погонял к северу и востоку по высоким серо-черным волнам, срывая белую пену с их рваных гребней ― мой отец по наитию держал на Альдейгьюборг, который славяне называют Старой Ладогой.
«Сохатый» скользил, вспенивая воду за кормой и спотыкаясь, когда зарывался носом, и волна, перехлестывая, заливала палубу ― все щели и уголки.
Это был славный корабль, наш «Сохатый». Не длинный корабль в том смысле, какой обычно вкладывают в это понятие, ― не драккар, дорогой военный челн шириною не больше четырех-пяти шагов, построенный, чтобы нести воинов и немного груза. Для дальнего плавания длинный корабль не годится, ибо людям нужна вода и пища, а деть их некуда, и приходится заходить в гавани, чтобы пополнить запасы.
Но «Сохатый» не был и толстопузым маленьким торговым кнорром из тех, что упорно бороздят самые черные моря, перевозя в трюмах тяжелые грузы.
Вот почему Эйнар сделал то, что сделал. Позже я это понял. Вигфус со своим маленьким кнорром должен был переждать бурю, прежде чем отправиться на север на поиски божьего камня, за которым, как он полагал, мы охотимся. У него было слишком много людей для столь малого судна, а таковое многолюдье смертельно опасно в бурю ― остойчивость кнорра зависит от правильного размещения груза, иначе он на плаву не удержится.
Старкад тоже вынужден был ждать, не желая рисковать своим дорогостоящим кораблем. Однако потом он мог пуститься в погоню ― на то и драккар, ― чтобы прибыть на место раньше любого из нас и прежде, чем запасы на корабле истощатся настолько, что его людей постигнут голод и жажда. И он узнает, куда идти ― от Ламбиссона, у которого нет другого выхода, кроме как набиться в союзники.
Поэтому Эйнар позвал Валкнута и Рерика и говорил с ними ― они то и дело качали головами, а он поджимал губы, ― а потом они разошлись, и Эйнар крикнул:
― Щиты и весла!
Что тут началось! Понимавшие, что должно произойти, казалось, были в не меньшем смущении, чем те, кто ничего не понял. Гуннар Рыжий протиснулся ко мне, вынул ломоть хлеба из кожаной сумы и, расщедрившись, протянул его мне и женщине. При свете дня она выглядела не лучше прежнего, и разума у нее как будто не прибавилось, но хлеб она сжевала с жадностью, что было хорошим знаком, хотя ее темные глаза были по-прежнему дикими и оловянно-тусклыми.
Гуннар повернулся, чтобы уйти, но я схватил его за рукав и спросил, что происходит.
― Мы драпаем, ― сказал он, ухмыльнувшись во весь рот, набитый полупрожеванным хлебом. ― Прямо по ветру.
Принесли щиты, отбили навершия и вместе с заклепками бережно сложили в сумы. Вставили весла. Это тоже показалось мне странным: я уже знал, что пытаться грести при такой волне ― безумие. Или мы попытаемся повернуть корабль к какой-то таинственной скрытой земле, которую мой отец обнаружил своим колдовским способом?
Потом щиты без наверший надели на весла, повернутые лопастями плашмя к воде. Щиты закрепили, и весла тоже, так, что ими невозможно было шевельнуть. Я никогда не видел и не слышал о таком; и, судя по всему, не я один. А кому было что-то известно, те не очень-то радовались.
Весла, одинаково закрепленные, торчали беспомощно, как смешные ножки диковинного насекомого.
― Поднять парус! ― прокричал Рерик.
Нет ― наверняка это ошибка, ― при таком-то ветре и волне? Мы рванем так, что перевернемся вверх тормашками, врежемся носом в волну и потопим корабль! Я наслышан о подобном ― у нас ведь нет киля для такого плавания.
Но мореходы бросились выполнять приказ. Рею подняли, большой парус ― намокший, даром
