— Тогда можно будет с десяток человек в шпионы записать, — я покачал головой. — Вон хоть Вершинина. Как он лодку изучал с первых дней! Скажем, что диверсию готовил? Нет, это не тот путь.
Гусаров выглядел немного удивленным. А что он ждал? Что я выхвачу наган, выведу Мартынова на палубу и расстреляю? Так и наган у меня отобрали еще на берегу.
— Считаю ваш подход правильным. И, раз уж у нас на борту сотрудник наркомата внутренних дел, ему и карты в руки, так сказать. Проведите расследование, сделайте выводы, а потом уж все вместе будем думать и решать.
Я тоже кивнул и отправился в нашу каюту. Костогоров стоял в коридоре, рядом с дверью, вроде как часовой. Внутри Вершинин поил Мартынова какао. Лицо у торпедиста было раскрасневшееся — не то от горячего напитка, не то он только что с жаром говорил Сашке о своей невиновности.
— Ну, успокоился? — буркнул я, не зная толком, с чего начинать. Несколько раз мне приходилось допрашивать мелких жуликов — барыг с базара, карманников, проворовавшихся продавцов. Как правило, люди это были ограниченные и сильно испуганные, а если передо мной настоящий шпион, то это человек хитрый, ловкий и опытный. Хотя… положа руку на сердце, я не верил, будто этот парнишка на самом деле наш тайный и коварный враг.
— Успокоился, т-товарищ капитан! — Мартынов заискивающе поглядел на меня снизу вверх. Вопреки своему утверждению, он еще слегка трясся — или же затрясся, как только вошел я. Даже кружку с недопитым какао поставил на столик.
— Мне уйти? — вежливо спросил Вершинин.
— Как хочешь. Мне ты не помешаешь.
— Все же пойду. Надо на мостик наведаться, еще не был сегодня…
Мы остались одни.
— Как тебя зовут-то? — спросил я, доставая в задумчивости из кармана папиросы. Потом спохватился, вспомнив, что курить здесь нельзя. Эх, жалко. Сейчас бы мне как следует затянуться не помешало.
— Павел Иванович… Паша, — ответил Мартынов и слабо улыбнулся.
— Дальше что там из биографии? Родился, крестился, учился?
— Деревня Глинилово, Оршенского района, Калининской области. Двадцатого года. И родители мои еще в тридцатом в колхоз пошли, из бедняков, так что вы этого… не слушайте.
— Значит, он врет все? Никому ты фонарем не светил?
— Нет! Клянусь, товарищ капитан, темновато было, а часы у меня простые, не фосфоресцирующие, так что я просто подсветить хотел, проверить, сколько времени. Совпало все так.
— И подводную лодку не видели?
— Нет. Никто ее не видел, а как Харитонов на меня кинулся, так и вовсе забыли.
Я выглянул в коридор и велел Костогорову позвать лейтенанта Самарина. Мартынов покорно ждал, лишь несколько раз прошептал что-то вроде 'не виноват я'. Я молча разглядывал его: типичный русский крестьянский паренек, с курносым носом и веснушками. Худой, коротко стриженый, в грязной робе и белесой редкой щетиной на щеках. Да сейчас все такие: неухоженные, помятые, грязные.
Вдруг я поймал себя на мысли: моторы снова не работают! После стольких дней, проведенных внутри лодки с гудящими дизелями, к ним привыкаешь и почти перестаешь замечать. Зато теперь, когда наступила тишина, стало не по себе. Неужели опять поломка? В такой ответственный момент? Не успел я испугаться, невеселые мысли прервали.
— Разрешите? — деликатно постучав, в каюту просунул голову Самарин. Я махнул рукой — проходи.
В нескольких словах командир БЧ-3 пояснил свое видение ситуации. Вахтенные находились на задней, открытой площадке, где установлено сорокапятимиллиметровое орудие. Он, Самарин, в это время был в передней, закрытой части мостика и подоспел к месту событий только на шум драки. Никаких вражеских подлодок не видел, а Харитонов доложил о своих наблюдениях только минут через десять после события.
— Значит, если это был враг, он мог бы нас давно утопить? — спросил я. Самарин пожал плечами. Вид у него был довольно равнодушный, глаза потухшие. Кажется, его не особенно интересовала судьба Мартынова — и всей лодки тоже. В том числе и своя собственная? Я снова против своей воли на мгновение отрешился от окружающего мира и задумался, сколько же сейчас у нас таких, как этот минер без мин? Я сам — такой? И чего мы стоим, случись в таком состоянии сражаться за собственную жизнь?
Отпустив Самарина, я вызвал Костогорова и велел отвести злосчастного 'шпиона' к командиру.
— Пускай… определит его пока куда-нибудь под присмотр. Я не знаю, он сам пусть решит. Я сейчас подойду.
Я сел в пустой каюте и сжал ладонями виски. Что делать? Курить хотелось с ужасной силой, так что я даже достал из портсигара папиросу и стал мять ее пальцами. Запах табака немного успокоил. Стукнула дверь, я встрепенулся и увидел Вершинина, садящегося на противоположный диванчик.
— Что приуныл? — поинтересовался Сашка.
— Известно что… А почему моторы замолчали? — ответил я вопросом на вопрос.
— Э, брат, тут целая история! Гусаров всем разнос устроил, но, похоже, он и за собой вину чувствует, потому и злится. С дракой и прочими делами совсем ведь забыли, из-за чего, собственно, буча поднялась!
— Да-да, мне вот это тоже в голову пришло…
— Ну, и спохватились, когда уже времени чуть ли не полчаса прошло. И все это время, может быть, вокруг нас вражеская подлодка ходит? Может, уже на мушке держит? И Гусаров дает приказ глушить двигатели и прослушивать море, чтобы засечь работающие машины. А Смышляков на него как накинется! Первый раз нашего комиссара таким видел. Думал, не может этот человек из себя выйти… оказалось, очень даже может. Давай кричать, что Гусаров всех погубить хочет, что надо на скорости маневрировать и уходить быстрее, а то и погружаться вовсе. Что сейчас, пока мы 'слушаем', враг на нас без лишних помех прицелится и пустит на дно. У лодки без скорости никаких шансов погрузиться или увернуться, даже если вахтенные торпеду заметят.
— И что?
— Гусаров вспылил, закричал, что командир тут он, а Смышляков теперь всего лишь зам по политической части и, как остальные, должен без обсуждений выполнять приказы старшего по должности. Такое впечатление было, что он сейчас за пистолет схватится. Смышляков лицом почернел, повернулся и ушел из центрального поста.
— Так ведь он, наверное, прав был…, — пробормотал я. Если не выдерживает комиссар — дело совсем серьезное. Я пытался вспомнить, когда он терял свое обычное спокойствие — и не мог. Даже когда после выхода из Датч-Харбора и расставания с 'Л-15' мы получили по радио сообщение об отмене института военных комиссаров, и тогда Иван Маркович был совершенно невозмутим. — Эх, что с нами творится, Саша! Шпионы, ругань, завтра, глядишь, повальные драки начнутся и стрельба. Так не доплывем до места без всяких врагов, внешних и внутренних. Сами себя прикончим. Самое обидное, осталось-то всего ничего, дней десять.
— Как же быть? — Вершинин легонько постучал кулаком по крошечной столешнице. — Мы же советские люди, на нас ведь ответственность лежит буквально за целую страну! Не можем спокойно тяготы снести?
— Надо партсобрание созвать. И пригласить всех, и комсомольцев, и беспартийных. Прямо обо всем сказать. Напомнить людям, кто мы такие и что делаем. Попросить… нет, потребовать, чтобы взяли себя в руки и потерпели еще немного.
— Молодец! Хорошо придумал, — похвалил Вершинин. У него глаза горят — или только что загорелись? Не заметил. На самом деле воодушевился. А на собрании речь сможет толкнуть? Хотя нет, в начале похода он перед людьми стушевался. Что же, опять мне выступать? Беда в том, что, как и в тот раз, я сам не смог бы послушаться своих слов. Вернее, в голове вертелась мысль: ладно, мы с Вершининым — нам дотерпеть, продержаться, а там новые задачи, твердая земля, новые люди. А им, на лодке, о чем думать, на что надеяться, если предстоит вскоре обратно идти тем же путем? Смогут ли они выдержать… нет, даже не сам путь, а только думы о нем? Или сойдут с ума и попрыгают за борт при виде африканского берега?
