Сообразив, что пришёл туда, куда послали, я кинул сидр на стол, уселся на чурбан и стал ждать. Делать это было нескучно и невесело. Мыслей не было. Вернее была одна грустная, но она застыла как река зимой, и не хотела думаться. И она сама не хотелась думаться, и я не хотел её думать. Такая у нас обоюдная лень с ней случилась к взаимному удовольствию. Если по уму, нужно было бы, конечно, не сидеть сиднем, а наломать дровишек, развести костёр и обсушиться, потому как ноги промокли по самое ни могу, а в ботинках откровенно хлюпало. Но я на эту неприятность забил. Когда же стал озноб колотить, просто достал сигареты и закурил. Две выкурил, третью не успел. Только огонёк высек и к кончику поднёс, раздался такой громкий хлопок, будто где-то рядом взорвали взрыв-пакет. Обратив взор в ту сторону, откуда пришёл звук, я увидел, что возле шеста возник даже не из воздуха, а просто из ничего всадник на резвом жеребце, масть которого можно было бы назвать вороной, если бы не имел он рыжих подпалин вокруг глаз и в районе крупа с правой стороны. На голове всадника сидела чёрная папаха с красной полосой. И бурка, что покрывала его плечи, тоже была чёрной. Ни винтовки за спиной, ни шашки в плечевой портупее я у него не увидел. Сама портупея была, а вот шашки в ней — нет. И вот именно отсутствие шашки, почему-то убедило меня в том, что я вижу перед собой Лёху Боханского, которого до этого видел всего несколько раз, да и то мельком.
Легко, что говорится по-молодецки, выпрыгнув из седла, коня Лёха привязывать к шесту не стал, хлопнул его ободряюще по холке, дескать, давай пасись, и сразу направился ко мне. Шёл небыстро, но и не медленно. На лице ни радости не промелькнуло, ни огорчения. А когда подошёл, не поздоровался, но и прогонять не стал. Присел напротив, предусмотрительно подложив под зад папаху, какое-то время глядел исподлобья, потом сказал:
— А ты, дракон, не изменился почти.
— Про тебя, Алексей Батькович, такого не скажешь, — подхватил я его запанибратский тон. — На первый взгляд — пацан пацаном, даже вон чубчик по-прежнему без единого седого волоса, а приглядишься…
— Старик?
— Угу, старик. Натурально. Не ведал бы, что это ты, не признал бы. Хотя ты же теперь великий. У великих, говорят, душа с телом так перемешены, что и не понять, где душа, а где тело. И когда смотришь на великого, не факт, что видишь именно то, что видишь. Ведь так? Или врут?
Видимо, мой интерес к этой теме показался ему несерьёзным, а может, и сама тема была для него столь мелкой, что не заслуживала слов. Как бы там ни было, он ничего мне не ответил. Покосился на мешок и сам спросил:
— Скажи, дракон, а Белов мне курева часом не передавал?
— Откуда знаешь, что это он меня сюда притащил? — спросил я, потянувшись к мешку с харчами.
— Кроме него про это место никто не знает. Теперь вот ещё ты.
— Не рад?
Он вновь промолчал.
Развязав тугой, связанный сильными ручищами Бори Харитонова, узел сидра, я выставил на стол гостинцы: медицинскую банку спирта, буханку «Бородинского», шмат сала, пачку чая со слоном на этикетке, коробку разноцветного рафинада, три упаковки сигаретного табака «Taste Mocca Mint» и не очень свежий номер «Коммерсанта». Потом кинул пустой мешок под стол и сделал приглашающий жест рукой:
— Прошу.
— Благодарю, — кивнул Лёха.
Первым делом он вырвал от газеты кусок, тем самым на веки вечные отделив хитро-мудрого госсекретаря Райс от мудро-хитрого министра Лаврова, разодрал пачку табаку, быстро скрутил «козью ножку» и закурил с видимым удовольствием. Я тоже закурил. Только свои фабричные, разумеется. Какое-то время мы курили молча. Я ничего не спрашивал, потому как толку спрашивать, если ничего не отвечают. А Лёха просто наслаждался кофейным ароматом дорогого, а главное настоящего, ни наколдованного, табака и, видимо, не хотел ломать кайф. Но когда от самокрутки осталась одна треть, пришелец из Запредельного всё-таки нарушил тишину. Вспомнив об этикете, спросил, не заинтересовано, но вежливо:
— Как оно, дракон?
— По-разному, — втерев бычок в каблук, ответил я. — Жизнь — как арбуз. штука полосатая. Но в целом — ничего. А у тебя как?
— Тоже ничего. Строю помаленьку в силу своего разумения и умения новый справедливый мир.
— И что, вытанцовывается?
— Слава Силе.
— Забавно, наверное, себя демиургом ощущать? — спросил я безо всякой иронии.
— Ответственно, — ответил он очень серьёзно. После чего показал самокруткой на банку: — Ну что, дракон, отметим встречу?
— Само собой, — отозвался я с готовностью.
Тут же сдвинул кружки, вырвал зубами из банки резиновую пробку и, сверяясь с выпуклыми рисками на стекле, разлил по сто. А Лёха тем временем, вытащив из-за голенища широкий черкесский кинжал, ловко порубал хлеб и сало. Затем взял одну кружку, понюхал и спросил:
— Шило, что ли?
— Шило, — подтвердил я.
Покачав обескуражено головой, он поднялся, дошёл до кострища, снял с крюка и принёс котелок. Плеснул воды в свою кружку, быстро накрыл её ладонью и передал котелок мне. Не имея привычки спирт разбавлять, я поставил котелок на стол.
— Даже запивать не будешь? — удивился Лёха.
— Занюхаю, — ответил я храбро. И поднял кружку: — Ну что, Алексей Батькович, будем здоровы?
— Будем, — пообещал великий.
Мы чокнулись и выпили.
Лёха закусил солидным бутербродом, а я быстро заткнул отдачу пахучею горбушкой. Затем мы какое- то время прислушивались к себе, ждали, когда расползётся жар по венам, а когда колокольчики зазвенели, пошёл и разговор.
— Что-то от тебя, дракон, Силой тёмной веет, — заметил Лёха. — Неужели в тёмный стан переметнулся?
Я обиженно фыркнул:
— За кого ты меня держишь, Алексей Батькович? Нет, конечно. Просто в кармашке артефакт чужой лежит. Вот и вся разгадка.
— Стало быть, по-прежнему с нечистью воюешь?
— Это обязательно. Кому-то ведь надо этот мир улучшать.
— Ты только шибко-то не старайся. А то оно ведь как: чем его бойчее улучшают, тем он гаже становится.
Сообразив, куда он клонит, я строго погрозил ему пальцем:
— Ты, Алексей Батькович, пончик-то с булочкой не путай.
— Что имеешь в виду? — прищурился великий.
— Не гоже с больной души на здоровую грех перекидывать.
— Это чья же больная-то? Моя?
— Ну а то чья же. Твоя, конечно. Даром, что ли, свалил отсюда так резко.
В такой неприкрытой дерзости был, конечно, определённый риск, но я посчитал его оправданным. И. надо сказать, не ошибся. Лёха ничуть не обиделся, воспринял мою откровенность как должное, и только одно спросил:
— Осуждаешь, дракон?
— Зачем? — пожал я плечами. — Каждый в своём праве. Да и кто я такой, чтоб великого осуждать? Нет, я не осуждаю твой поступок. Но я его и не одобряю. Уж извини.
То ли Лёха не так меня понял, то ли я выразился не совсем ловко, но великий зачем-то стал оправдываться.
— Я же, дракон, не просто так сбежал, — сказал он, отведя в сторону глаза. — Я мечту осуществил
