Луч упал на полированный ящик, рукоятки заблестели.
— А потом печатал… видишь? Смотри!
Луч осветил пузырёк. Миша достал из-под него один из листков.
— Вот… Только я не могу прочитать.
Он чуть ли не вплотную приставил фонарик к бумаге, и Юргис стал медленно читать, а Онуте переводила вслед за ним:
— «Драугай! Товарищи! Не верьте фашистским сводкам. Красная Армия наступает…»
Ребята стояли в яме тесно, плечом к плечу, Миша чувствовал на щеке дыхание Юргиса.
— «Вот подлинная советская сводка. Войска Третьего белорусского фронта…»
Бронек оттолкнул Мишу и схватил листок:
— То я… то я их кидал… носил… Дай!
Миша осветил лицо Бронека. Онуте сказала:
— Ни… неправда. Ты сюда не ходил.
— Ни… не ходил, — согласился Бронек. — То мне тату давал.
— А кто твой тату?
— Мой тату — Казимир Яблонский. То он мне давал.
— Дядя Казимир?.. — вскрикнула Онуте. (И Миша перевёл фонарик на неё.) — Дядя Казимир! Он твой тату?.. Ой, он же с папой моим дружил. Он сюда ходил. А я не знала! Бронек, а где он сейчас, твой тату, где?
— В Червоной Армии, — сказал Бронек и стал нащупывать рукоятки радио.
Миша протянул руку и наткнулся на локоть Онуте:
— Пошли, ребята, наверх! Там…
Но тут вдруг неведомо откуда в кромешной тьме раздался могучий, спокойный голос:
— Фашизм принёс людям войну и страдания…
Миша вздрогнул. Казалось, это сама земля заговорила. Он чуть фонарик не выронил: — Что это? Откуда?
— Тихо! То радио, — отозвался Бронек, — с аккумулятором. Я трошки покрутил.
Все замерли. А спокойный, уверенный, словно идущий из-под земли голос продолжал:
— Фашизм — это смерть. Мы несём народам мир и свободу…
— Кто?.. Кто это говорит? — шёпотом спросила Онуте.
— Тш… То Москва! — отозвался Бронек.
От волнения Миша забыл нажимать, и фонарик погас. В глухой, глубокой яме стало черным-черно. Но ребята, кажется, и не заметили этого. Они слушали Москву…
Глава девятая
«ТЕВАЙ!»
Как славно ударило в глаза солнце, когда Миша выбрался из подвала на белый свет! Как хорошо было снова увидеть синее небо, и ватные облака, и древнюю башню, и красный флаг над башней, и деревья — пускай сожжённые, и дома — пускай разрушенные!..
Он все жмурился, всё тёр глаза после темноты. Он весь перепачкался в земле. У Онуте нос и щеки были в глине. Бронек и Юргис тоже с ног до головы измазались в земле и глине. Они вчетвером побежали к реке и давай там чиститься и умываться.
А прочие ребята, взяв у Миши фонарик, поодиночке спускались в подвал. Всем хотелось хоть одним глазком посмотреть, как там, под землёй, жил папа Онуте, как он там слушал Москву, как печатал на узеньких розовых полосках бумаги сводки «От Советского Информбюро».
Потом, когда все досыта насмотрелись, ребята вернули фонарик Мише и пошли домой.
Онуте шла невесёлая. Обидно! Столько возились, столько труда положили, и всё равно она про папу почти ничего нового не узнала.
Миша никак не мог придумать, чем утешить её. Он шагал рядом с ней прихрамывая. После ходьбы, после прыжков и лазания нога снова разболелась.
— Видишь, я говорила: нельзя тебе, — сказала Онуте.
— Можно! — ответил Миша и молодцевато притопнул больной ногой.
Всё-таки, придя домой, он сразу лёг. Папы, как обычно, не было. Он пришёл только поздно ночью. Миша проснулся и стал рассказывать про подвал. Потом он показал папе розовый листочек.
Папа сказал:
— Да, это подпольная листовка. Тут много было подпольщиков. Они хорошо помогали Красной Армии. Спрячь, Мишук. Спи, завтра расскажешь подробней… Кстати, ты не забыл, что завтра воскресенье?
— А что, папа?
— Как — а что? Ведь тебе завтра читать раненым.
— Ой, правда, я совсем позабыл! Папа, а можно, Онуте тоже пойдёт со мной? Она хорошие стихи знает.
— Конечно, конечно, давайте.
Миша заснул. А назавтра после обеда он надел чистую ковбойку, пригладил чёлку и направился к Онуте.
В сторожке было по-воскресному чисто, прибрано. Дядя Корней в огромных круглых роговых очках, которые странно было видеть на его красном, обветренном лице, читал газету «Красный воин». Онуте сидела у окна, где посветлей, и перелистывала букварь.
Миша сказал:
— Онутечка, собирайся!
— Куда? — удивилась Онуте.
— В госпиталь. Читать.
Онуте закрылась букварём:
— Ни… не пойду!.. Я стесняюся.
— Как тебе не стыдно! — возмутился Миша. — Я даже папе сказал, что ты будешь.
— Ни, ни!
Онуте всё отнекивалась. Наконец в дело вмешался дядя Корней. Он снял очки, положил их на газету и сказал:
— Аннушка, нехорошо! Ступай, расскажешь им там.
— Да я ничего не знаю.
— Что знаешь, то и расскажешь. Ступай!. Дай-ка я тебя маленько приберу.
Толстыми, морщинистыми пальцами он помог Онуте расчесать и заплести в две косички её мягкие русые волосы. Потом он порылся в своём солдатском походном мешке и достал шёлковую пунцовую ленту и пару белых носочков с синей каёмкой.
Онуте, как все девочки, долго вертелась у треугольного осколка зеркала и всё расправляла огромный бант, который дядя Корней соорудил у неё на макушке.
Миша торопил её:
— Пойдём, Онутечка! Скорей!
— Си-час, си-час, — отозвалась Онуте, загибая носочки так, чтобы видна была синяч каёмка.
Среди вещей, которые Онуте принесла со Зверинца, нашлось её давнишнее, самое нарядное, с вышивкой платье. Онуте пошла за перегородку и надела его. До чего оно стало маленькое! Рукава до локтей, подол выше коленок. Но дядя Корней и Миша в один голос сказали:
