Я судорожно правил себя, собирал рассыпавшийся боевой букет, выстраивал оборону, но ее не было, и я снова попытался встать – и понял, что не могу.
Понял, почему стих ее ледяной шторм. Ее щупальца переместились на мальчишек. Теперь она не просто давила на ярость, теперь она их контролировала. Один навалился всем весом на мою правую руку, второй на левую и вырывал пистолет, выкручивал из пальцев, онемевших от удара…
А горбоносый, сидя на моих ногах, полз вперед, по мне – и его глаза глядели на меня, прямо на меня, но не в глаза, чуть ниже… Оскалившись, он полз по мне, уставившись под подбородок, и на этот раз я не мог закрыться рукой…
Я лягнул его – попытался. Он сидел уже на моих бедрах, слишком высоко, чтобы я мог его ударить, я не мог даже скинуть его. Лишь подбросил на бедре. Он качнулся назад, заваливаясь к моим ногам, где его можно пнуть или хотя бы отпихнуть прочь, но мелькнули шустрые руки, и он вцепился в полы моего плаща, как всадник в поводья. Удержался.
И я чувствовал, как она держит его. Всех их. Она не пыталась вскрыть мою оборону – ей бы этих маленьких зверят удержать под контролем, заставив делать осмысленное, не отпустить меня! – но я был погружен в ледяной студень, он пронизал все вокруг, давил в виски, заползал в меня, даже когда она целилась в них…
Мальчишка, вцепившись в мой плащ, опять полз по мне, придвигался ближе, как я ни извивался, как ни старался его скинуть.
И я перестал выдавливать из себя ледяной студень. Дал ему вползти в меня, чувствуя, как поднимается ярость, как раздулись ноздри и стиснулись челюсти, а верхняя губа задралась – и как ледяной студень сгустился, наполнился стальными нитями, еще гибкими, удивленными, как здесь оказались, когда только что на этом месте была неприступная стена, но тут же напружинились, налились силой и устремились в пролом, в меня, глубже, глубже…
Я швырнул в нее образ, как пощечину наотмашь.
Зеркало – и чучело за ним. Согнутое вниз, горб почти выпирает из-за лопаток, и на коротенькой шее уродливая голова – лысая, шишковатая, с выпученными глазами как вареные яйца…
На один сладкий миг я почувствовал, как ее щупальца замерли, лишившись сил. Тихой дрожью через них – ее собственные чувства. Обида, стыд… и ярость.
Еще бы! Ведь ты горбунья! Противная уродина!
Знаешь, насколько ты безобразная – и каждый миг чувствуешь, что вызываешь в других людях. Эту смесь насмешки, желание отвернуться от тебя, и… о, ЭТО ты помнишь лучше всего, потому что ЭТО хуже любой насмешки: досада и раздражение. Брезгливое раздражение на тебя. За то, что вот она ты, опять маячишь рядом, со своим горбом, свалявшимися жидкими волосенками, почти лысая, с затравленными глазенками, вечно опущенными в землю, – да ты вся вечный укор. Чертова инвалидка, мешающая другим, НОРМАЛЬНЫМ людям, видеть мир прекрасным и беззаботным! Да еще в парк притащилась! Сидела бы уж дома, чтобы не попадалась на глаза, не отравляла чужое счастье. А лучше бы сдохла…
Кажется – или пальцы мальчишек на моих руках ослабели?
И тут же шевельнулось ветерком в голове: откуда?
И затишье обернулось штормом: откуда – ты – знаешь – это?.. ОТ КОГО? КТО ЕЩЕ знает это? – лупили по мне щупальца, вышибая ответ.
Кто?!
Я чувствовал ее ярость – и чувствовал, как ярость делает ее атаки судорожными, неловкими, тупыми…
Я мог бы переждать этот яростный шторм, мог бы легко уклоняться от мощных, но простых ударов, но этого я не мог себе позволить. И давал ей попасть по краешку, чтобы она била по мне – только по мне. Совсем забыв про других, кем она управляла…
Руки мальчишек уже не стискивали меня – снова молотили, как маленькие злые обезьянки. Я вырвал левую руку из-под одного, перекатился на бок, вытащил ноги из-под того, который вцепился в полы плаща, и лягнул его, наконец-то сбросил…
А в голове был ледяной шторм. И я сам ловил кончики ее щупальцев – на излете, лишившиеся силы, но еще липкие, – и сам пихал в них то, что хотел показать ей я.
Ставил рядом ее лицо, которое видел сегодня, и ту далекую девочку… Ах, как легко можно разглядеть, как же они похожи… Несмотря на все труды над этим телом… Все прикрасы спадают как шелуха, стоит лишь всмотреться внимательнее…
Я дрожал и не знаю, от чего больше: от напряжения, от страха или от ярости. Моя злость и слепое бешенство, наведенное ею во мне, и отражение ее собственной ярости – все это бушевало, билось во мне, смешиваясь, и я уже сам не знал, где что…
Откуда?! – налетел еще один шквал.
Чудовищный, если бы он попал в меня, но я уклонился, пустил удар по касательной. Ярость душила ее, лишала гибкости, не давала ей втиснуться щупальцами в те трещинки моей обороны, которые она уже знала…
Двое мальчишек наскакивали на меня, но я извивался, не давая им опять подмять меня, и пытался оттолкнуть третьего, что вцепился в мою правую руку. Отцепись, звереныш… Отцепись… Отцепись, пока она потеряла контроль, пока я могу целиком сосредоточиться на своем теле, на вас, кусающихся и цепляющихся…
Кто?! – молотила она, все не попадая.
Горбунья, горбунья! Маленькая уродина! Отвратительная горбунья!
ОТКУДА?!!
КТО?!!
Кто-то снова навалился мне на ноги, я лягнул туда, перекатился на другой бок, чтобы выдернуть правую руку – ну же! отцепись! – но он держал. Вцепился как клещ и держал, пока двое других молотили меня скрюченными пальцами, будто у них были когти, которые могли разодрать и толстый плащ, и мой бок…
А вот чертова сука била так, что удары ее щупальцев отзывались во мне тугим звоном, пронзавшим мои воспоминания, но я не давал ей присосаться туда, куда она хотела. Иди к черту, ты…
Я наконец-то поймал те черты, что остались в ней почти прежними, – и смог…
Ее лицо – сегодняшнее, прекрасное – словно пародия, маска, наросшая на другое, уродливое… глаза, теперь глядящие прямо и вызывающе, но в глубине навечно остался другой взгляд, выдает душу, навсегда искалеченную, такую же уродливую, какими были лицо и тело… И маска спадает как шелуха, стоит лишь всмотреться внимательнее… Даже ничего не зная о том, какой ты была раньше, можно не знать, все равно это видно. Да каждый, кто внимательно взглянет, увидит. Любой! Как из-за нынешних черт выглядывает та маленькая горбунья, и она знает, какая она безобразная… НАСКОЛЬКО же она безобразная!
И так будет всегда… Что бы ты ни сделала… Ничего тебе не изменить…
Ничего…
Горбунья…
Навсегда. НАВЕЧНО!
Она закричала – сначала ее вопль ударил меня изнутри, тугой, ледяной волной, а потом крик по ушам.
Я почувствовал колкий лед ее ярости, и, словно сквозь слепящую пургу, слева, не в висках, а в мире, где лежало мое тело, правую руку перестало держать, рыжий теперь тоже молотил меня, царапал ногтями – как дрались далекие предки, у которых в самом деле были когти… И клыки.
Я закричал, когда с другой стороны рыжий с фарфоровым личиком вонзил зубы в мою левую руку. Не в плащ, а в кисть ниже рукава. В ладонь. Сбоку. Прокусив кожу и мышцы, и с хрустом – до кости – его зубы ножовкой поехали по моей косточке, вгрызаясь в нее, перемалывая и ее…
А в следующий миг ее щупальце ударило меня – и на этот раз достало. Вонзилось и потекло внутрь, потекло все глубже и глубже в меня…
Я не сразу понял куда.
То, что она хотела узнать, туда я ее не пускал надежно – и не пущу! Но она ползла не туда. А когда я понял куда, было поздно.
Как по ниточке она скользнула по моему желанию показать ей то, чего боится она – чего боится она,
