Таких коней по статям, осанке и поступи никогда еще не видели на скаковом поле!
Среди придворных послышались возгласы изумления и восхищения.
Меняла дрожал и все порывался к лестнице, но стражники держали его крепко.
– Без преувеличения, эти кони – истинное украшение земли! – сказал хан.
– Истинное украшение! Истинное украшение! – подхватили на разные голоса придворные.
Коней подвели к помосту. Воцарилась тишина: все молчали, позабыв свои обиды и распри, погрузившись в созерцание арабских красавцев.
И вдруг опять раздался гнусавый вопль менялы:
– Защиты и справедливости!
Все зашевелились. Хан поморщился:
– Что ему нужно еще, этому назойливому купцу? Он получил своих коней, пусть удалится с ними.
– А как же моя награда? – поспешил напомнить Ходжа Насреддин.
– Что касается гадальщика, – добавил хан, не взглянув, – то он должен получить обещанную плату.
Торговый визирь высоко поднял кошелек менялы с десятью тысячами таньга, подержал некоторое время над головой, потряхивая, чтобы все видели и слышали, затем бросил к ногам Ходжи Насреддина:
– Возьми, гадальщик; великий хан справедлив!
Но коршуном налетел со стороны меняла, вцепился в кошелек обеими руками.
– А подкуп, о великий владыка! – закричал он, стараясь вырвать кошелек у Ходжи Насреддина и страшно искривив при этом лицо. – Гнусный подкуп, благодаря которому мои несравненные кони опоздали на скачки! Вот они, оба здесь – подкупленный и подкупатель! – Не выпуская из рук кошелька, он дважды вздернул бороду, указав ею на вельможу и на Ходжу Насреддина. – Защиты и справедливости! Пусть объяснит гадальщик, почему не нашел моих коней вчера, если так легко нашел сегодня, сколько ему за это заплачено и кем? Отдай, плут, слышишь, отдай мои деньги!
Он дернул кошелек к себе с такой неистовой силой, что не удержался на ногах – повалился на спину; Ходже Насреддину, волей-неволей, чтобы не выпустить кошелька, пришлось валиться на менялу.
Помост затрещал.
Придворные взволнованно загудели.
Перед лицом хана творилось нечто совсем уж непристойное – драка!
Стражники растащили драчунов.
Кошелек остался у Ходжи Насреддина.
Меняла хрипел и хватался за сердце.
Вот когда пришел час вельможи – час мести, победы, торжества и сокрушения врага! Он, преисполненный решимости, шагнул вперед, смело стал перед ханом:
– Да будет позволено теперь и мне сказать свое слово! Этот меняла обвиняет меня в подкупе. Но пусть сначала он объяснит, каким образом похищенные кони очутились на конюшне его же собственного загородного дома?
Что мог ответить застигнутый врасплох меняла?.. Молчал.
Громовым голосом вельможа воскликнул:
– Мы не слышим ответа! Вот где сокрыто подлинное коварство! Сначала усомниться в победе на скачках своих арабов, резвость которых далеко не соответствует их внешней красоте, затем, во избежание срама, спрятать коней в своем загородном доме и вопить на весь город, что они похищены – какое название можно дать подобному делу! Поднять на ноги всю городскую стражу, возмутить спокойствие, явиться в непристойном виде, босиком и без чалмы, на это праздничное торжество и своими нудными, лживыми воплями изгнать радость из сердца великого хана, и все это, все – для единственной цели: очернить в глазах повелителя самого верного, самого преданного слугу!
Голос вельможи дрогнул, рукавом халата он вытер глаза, затем, возведя их горе, продолжал:
– Разве это все не злодеяние? И если уж кому-нибудь надо просить у великого хана защиты и справедливости, то, конечно, мне, невинно оклеветанному и поруганному, а вовсе не ему, не этому меняле, злобное коварство которого не имеет границ! Кто может поручиться, что завтра он не придет во дворец с какой-нибудь новой жалобой, не обвинит меня в ограблении его лавки или, что еще хуже, в прелюбодеянии с его женой?
Это был великолепный, тонко задуманный, далеко рассчитанный ход! Выждав с минуту, чтобы хан имел время запечатлеть в своей памяти эти предохранительные слова, вельможа закончил:
– Спрашивают: кто был похитителем коней? Кто был дерзким вором, которого мы так долго и безуспешно разыскивали? Теперь понятно, почему мы не могли найти его, теперь нет нужды ходить далеко в поисках этого вора, ибо он здесь, перед нами! Вот он!
И величественно закинув голову, откачнувшись всем телом назад, вельможа простер перед собою десницу с вытянутым перстом, указуя на бледного, съежившегося менялу.
– Я похититель?.. Я вор?.. Украл своих же собственных коней?.. – сбивчиво бормотал меняла.
Его жалкий, немощный лепет был смят, раздавлен голосом вельможи, – так исчезает для нашего слуха журчание ручья вблизи могучего водопада.
– Вот он! – гремел вельможа. – Пусть он теперь опровергнет мои слова!
Как всегда в таких случаях, смущение менялы было многими сочтено неопровержимой уликой, а громовой голос вельможи – бесспорным доказательством его правоты.
Нашлись, однако, и такие, – из числа врагов вельможи, с торговым визирем во главе, – которые приняли в этой распре сторону менялы. Они загудели:
– Кто же будет похищать у самого себя?
– Это невероятно!
– Это неслыханно!
– Такой достойный человек, известный всему Коканду!..
Против них дружно выступили сторонники вельможи; кто-то в качестве примера, что бывают иные весьма странные похищения, опять упомянул о трех мешках золота, похищенных якобы разбойниками на пути в Бухару; верховный охранитель дорог опять пришел в неописуемое волнение и начал кричать о незамещенных базарных площадях; послышались упоминания о водоеме на площади святого Хазрета, о сторожевых башнях, о больших торговых рядах, о поборах, – словом, не прошло и минуты, как вокруг трона опять запылал пожар взаимообличений и попреков. Опять все придворные сцепились и склубились в общей смуте и, хрипя, потные, с багровыми лицами, наскакивали друг на друга. Хан молчал с брезгливо- безнадежной усмешкой на тонких губах, – медленно отвернулся и застыл на троне, опустив плечи, глядя в пустое поле.
О купце, о конях, о гадальщике, как и в первый раз, конечно, забыли.
На помост поднялся медлительный пожилой стражник – один из старших. Этот стражник служил давно, поседел на ханской службе, все видел, ко всему привык; будучи от природы человеком вовсе не злым, вдобавок – угнетенным заботами о многочисленном семействе, он никогда не проявлял кнутобойного усердия сверх самого необходимого, за исключением только случаев, если поблизости оказывалось начальство. Мягко ступая по драгоценным коврам, он подошел к меняле:
– Забирай, купец, своих коней и с миром иди домой; тебе нечего здесь делать: им хватит теперь разбираться надолго.
Подталкивая менялу кулаком в загривок – для порядка, тихонько, совсем не больно, потому что начальство не взирало, стражник свел его по лестнице, вручил ему коней, дал в сопровождающие двух младших стражников и отправил домой. Затем вернулся на помост, чтобы таким же образом выпроводить и гадальщика.
Но Ходжи Насреддина уже на помосте не было: он всегда умел уйти незаметно; в это время он был на противоположном конце скакового поля, в светлой тени молодых тутовников, на берегу маленького арыка, бойко и весело бежавшего по белым камешкам, по золотому песку. Шепталась листва, пели птицы, пробежала мышь, плеснулась рыбка, в безмятежном предвечернем покое синело небо, плыли облака. Ходжа Насреддин жадно припал к воде, освежил пересохшие губы, умылся, задрал рубаху, вытер лицо, блаженно ощутив заголившимся животом свежесть ветра. Потом обернулся к полю. Там, на помосте, как в клокочущем адском котле, продолжалось кипение страстей: мелькали, смешивались цветные халаты,
