– Ференцем Листом?! – Кесслер уставился на коллегу. – Вы не можете говорить об этом серьезно, доктор Фидлер!
– Смею вас заверить, что это был весьма серьезный эксперимент!
Главный врач покачал головой:
– Но ведь вы, конечно, не верите в реинкарнацию? Право же! Ференц Лист!
– Я и не говорил, что верю в реинкарнацию, сэр. Смею только заметить, что доктор фон Юрсик тоже в нее не верил. Как я уже объяснял доктору Томкинсу, вам необязательно верить в возрастную регрессию, достаточно только использовать ее как метод, как эффективный инструмент лечения, благотворно воздействующий на пациента. Наша забота – Мара Тэйт. Поэтому я не стану углубляться в рассуждения об упомянутом случае. Единственная моя цель – показать, что этот метод лечения может быть применен к Маре Тэйт.
Кесслер побагровел от праведного гнева. Он прямо-таки весь ощетинился.
– Только не в моей больнице, доктор Фидлер! Боже, никогда не слышал ничего более нелепого и смехотворного… Это так… так непрофессионально! – Кесслер повернулся за помощью к Томкинсу: – Лесли, я спрашиваю вас…
Фидлер улыбнулся и поднял вверх руки:
– Пожалуйста, выслушайте меня, доктор Кесслер. Выяснилось, что пациент фон Юрсика – сын некогда знаменитой пианистки. Мать его еще прославилась и игрой на клавесине. Она оставила карьеру ради брака и семьи. Карл стал ее любимцем, и он единственный из троих детей унаследовал талант матери. Она все свои силы положила на то, чтобы он поддержал традицию и посвятил себя искусству, которое она предала. Это ее собственное слово – «предала». Ей так и не суждено было избавиться от глубокого чувства вины. Она постоянно страдала – от того, что предала свой дар, свою публику и себя самое. В Карле же видела возможность искупления… Ей казалось, что в его лице она отдает жизни то, что отобрала у нее. Была только одна загвоздка: хотя Карл оказался очень талантлив и с отличием окончил Парижскую консерваторию, он все же не в полной мере обладал тем даром, который необходим подлинному виртуозу. Чтобы примирить непримиримое, Карл уверовал в реинкарнацию. Ему хотелось верить, что в прежней жизни он достиг того величия, в котором в нынешней жизни ему было отказано. Эта убежденность давала внутреннее ощущение собственной значительности и уверенность, в которых он нуждался, чтобы вести нормальную творческую жизнь, жизнь преподавателя музыки. Называйте это как хотите – костылем, плацебо,[8] исцелением силой веры, наложением перстов, колдовством, изгнанием дьяволов, мучивших и искушавших его, называйте как хотите…
– Отлично, если это действует! – воскликнул Томкинс, с улыбкой глядя на озадаченного Кесслера. – Доктор, Мара Тэйт – моя пациентка, и я беру на себя всю ответственность за ее лечение и благополучие. – Томкинс повернулся к Фидлеру: – Кажется, я начинаю догадываться, к чему ты клонишь, Макс. Ты, кажется, считаешь, что эта ее кома, этот транс могут быть самоиндуцированными?
– Почти убежден. Таких случаев – миллионы. Это крайняя форма бегства от реальности. И должен сказать, гораздо более желательная, чем классическая кататония.[9] Вы говорите, что она всегда проявляла повышенный интерес к своим корням, к жизни своих предков. Возможно, ее нынешнее состояние объясняется отчаянным усилием найти путь в этот боготворимый ею мир прошлого. Если все пойдет хорошо, если мне удастся добраться до нее, проникнуть в ее глубокий сон, тогда, возможно, я смогу помочь ей достичь цели.
Кесслер смотрел на Фидлера с нескрываемым ужасом. Наконец прошептал:
– Не верю, что подобное возможно… Черная магия в Павильоне Харкнесса!
Мара лежала на широкой больничной кровати, лежала словно неживая. Ее поместили в палату для состоятельных пациентов и важных персон. Черные волосы Мары разметались по белой подушке, и Фидлеру пришло в голову, что так живописно их мог бы расположить лишь искусный дизайнер. Во всей представшей перед его глазами картине было что-то нарочитое, театральное, будто подготовленное для фотографа и публикации в журнале.
Конечно, на первом плане была сама женщина. Она приковывала к себе внимание, она господствовала. Родинка на щеке подчеркивала нежность и цвет ее кожи. Нос казался слишком острым, но прекрасно сочетался с высокими скулами и волевым подбородком. Пожалуй, в ее лице не было ни одной черты, на которой задержался бы глаз, но в целом она являла собой совершенство. И Фидлер влюбился в нее с первого взгляда.
– Прямо спящая красавица, – сказал он, понизив голос.
– Будем надеяться, что ты окажешься тем самым принцем, которому суждено ее разбудить, – пошутил Томкинс.
Доктор Кесслер удалился – предпочел не присутствовать при этой нелепой и смехотворной сцене, как он презрительно о ней отзывался.
Томкинс кивнул сиделке:
– Отдохните, мисс Элисон. – Он перевел взгляд на Фидлера: – Надолго ты с ней сегодня останешься?
– Для начала – на полчаса, не более.
Когда сиделка ушла, Фидлер присел на край кровати и жестом указал Томкинсу на стул. Потом взял руку Мары, чтобы определить температуру тела и общее состояние. Положил ладонь ей на лоб, откинув с него завиток темных волос. Окинул взглядом нагромождение подставок, флаконов и резиновых трубок по другую сторону кровати.
– Питание внутривенное?
– Начали так питать ее только вчера. Я распорядился временно прервать питание, пока ты не дашь свое заключение.
Фидлер повернул ее руку ладонью к себе и теперь разглядывал следы внутривенных вливаний на запястьях, где уже образовались кровоподтеки.
– Как функционируют кишечник и почки?
