будет в порядке. Меня в сорок пятом году немцы так разделали, что начальник госпиталя говорил после: «Мы тебя, Углов, по частям собирали…» И то ничего. А теперь чего бояться? Пустяковая железка, с твой ноготок. Мы с тобой еще на рыбалку походим. Поудим на зорьке… Ах, хорошо!..
Уходил Зиночка уже вечером, когда в соседней палате начался врачебный обход. На прощание отец сказал:
— Иди, сынок. Хорошо мы с тобой поговорили. Если что… ну, застряну я в госпитале надолго… так ты мать береги. Никому ее обижать не давай. У нас, Зиновий, такая мать!.. Ну, все! Понял?.. Иди. Будь мужчиной.
Двадцать девятого июля, не дождавшись двух дней до срока операции, за час до рассвета Иван Васильевич Углов умер.
Этот и последующие дни Зиночке кажутся покрытыми каким-то туманом. Было много людей. Они что- то говорили, делали. А он ни на шаг не отходил от мамы. Ни днем, ни ночью. Поставил в ее комнате раскладушку и спал там. Мама тоже спала. Или делала вид, что спит. Лежала ровно, не шевелясь, не плача.
Мама смотрела вокруг рассеянными, что-то ищущими и не находящими то, что ищут, глазами. Ее спрашивали. Она отвечала. Но казалось, что отвечает не она, а кто-то другой. Спокойно, бесстрастно. Не плакала. Будто не понимала того, что произошло. И очнулась только там, на Братском кладбище, когда товарищи стали прощаться с ним.
— Нет! Этого не может быть! Ва-а-а-ня-а-а!!!
Но это было.
С кладбища ее привезли домой еле живую. Хотели даже отправить в больницу, но мама не согласилась.
Она то часами плакала, то затихала, впадала в забытье. И не понять было, спит она или потеряла сознание. Если никого из взрослых рядом не было, Зиночка бросался к маме и слушал, бьется ли сердце. Оно билось. Неровно и глухо. Будто было не в маминой груди, а где-то далеко-далеко.
Каждый день появлялись то врач, то медсестра. Они делали маме уколы, давали лекарства. Приходили соседки. Готовили. Заставляли есть маму, кормили Зиночку насильно. А ему хотелось лечь и ничего не помнить. Но стоило только заснуть, как одолевали кошмары. Какие-то звери, чудовища окружали его, пытались разорвать, ужалить, сжечь. Он кричал от ужаса и просыпался в холодном поту.
Хотелось, чтобы день длился вечно, чтобы ночь не наступала никогда. Днем все-таки лучше. Все видно. Можно долго-долго идти среди сотен людей в аптеку или в магазин. Стоять в очереди. Люди не знают, что у Зиночки умер папа. Они торопятся, громко разговаривают, смеются. И Зиночке так хорошо, уютно среди них. Дома, на своей улице, — хуже. Все знают. Все хотят что-то сказать о папе. Или смотрят на Зиночку так, что хочется плакать.
Эх, если бы тут, рядом были Саша или Женя! С ними можно говорить обо всем. Но Женя еще в лагере. А Саша вернется из деревни только к первому сентября.
Хорошо бы побежать на пристань, отвязать «Тузика», поставить парус и уйти вверх по Дону далеко, может, к самой станице Старочеркасской. Но сделать этого нельзя. Кто же останется с мамой? Кто заставит ее принимать лекарства? Она ведь никого не слушается. Она слушается только Зиночку.
И он, дождавшись, когда мама уснет, все ходит и ходит по двору, считает шаги: «Шестьсот семьдесят пять… Восемьсот тридцать… тысяча…» Сбивается, перестает считать. И тотчас в уши в такт шагов кто-то шепчет: «Па-па у-мер… па-па у-мер…» От этого шепота не скрыться. Он идет по пятам, слышится в шелесте листьев тополя, таится в темных углах комнат, в сарае. Не отстает ни на шаг и долбит, долбит куда-то, наверно, в самое сердце: «Па-па у-мер… па-па у-мер…»
Наконец приехала мамина двоюродная сестра, тетя Тоня. Шумная и решительная, она сразу принялась наводить порядок. Все перемыла, перечистила, перегладила. Раскрыла двери и окна настежь. Сложила мамины пузырьки, коробочки с лекарствами в старое решето и вынесла в сарай.
— Срамота, — бурчала она. — Не хата, а лазарет! Захочешь попить, какого зелья, так сходи туда и выпей. А лучше совсем не пей! В чем корень? В руки себя взять надо, Ольга! Поняла?.. Не одна, чай. Сын растет. Живой о живом думать должен…
Тетя Тоня и с Зиночкой распорядилась по-своему:
— А ты чего тут киснешь?.. Поел? Попил? Ну и до свиданьица! Иди гуляй. А есть захочешь — прибежишь…
Ноги сами привели его к пристани. Вон и «Тузик». Покачивается, дергает цепь, будто хочет сорваться, полететь по волнам. Забрался в лодку, огляделся. И снова тоскливо сжалось сердце. Все напоминало о папе. Все тут сделано его руками.
Весной они приготовили лодку к дальнему плаванию. Собирались во время папиного отпуска подняться по Дону до самого Цимлянского моря… И вот все готово, а папы нет… Зиночка загнал лодку под мост и, лег на дно и, не сдерживаясь больше, заплакал… Потом слез не стало, но он все лежал. И вдруг услышал странный звук. Выглянул. Па мостках, уткнув голову в колени, сидел маленький мальчишка и горько плакал. Зиночка вытер лицо и поднялся на причал:
— Эй, пацан! Ты чего? Кто тебя?
Он поднял зареванное лицо и между всхлипами выговорил:
— Отняли… лодочку… большие мальчишки… С па-а-ару-сом!
— Ну так чего ж ты ревешь? Разве это горе! — сказал Зиночка. — Ты уже такой большой. Наверно, в школе учишься?
— А-га-а… учу-у-усь. Мне мама уже… букварь купила.
— Ну вот! А хочешь, я тебе книжку подарю? Про собак. Мальчишка глянул черными глазами- смородинками, в которых больше блестели слезы, но уже разгорался огонек любопытства:
— Правда? Про собак?.. Мама обещала. А в магазине нету.
Точно. А лодку мы еще лучше той сделаем. С мотором. Резиновым. И на мачту красный флажок… Тебя как зовут?
— Правда с мотором?.. Костик меня зовут. Симочкин. А тебя?
— Меня — Зиновий.
— Трудное имя, — подумав, сказал Костик. — Можно, я тебя буду звать Зин?.. А «овий» — не буду?
— Можно, — улыбнулся Зиновий. — Хочешь, на лодке покатаю?
— Ага, а нам сторож как надает по шее!
— Не надает. Это моя лодка.
Костик осторожно сел в лодку и затих, завороженный. Бывают же такие счастливые люди! У них есть свои лодки. Захочет — покатается. Захочет — на ту сторону переедет.
Зиночка смотрел на Костика, и в груди его разливалось тепло. Будто там, внутри, что-то оттаивало. Хотелось сделать что-нибудь хорошее для этого смешного, взъерошенного, как галчонок, мальчишки. Он пересадил Костика на корму.
— Назначаю тебя рулевым. Смотри, держи прямо! Костик вцепился в румпель обеими руками. Глаза его сияли. Зиночка перевез его на левый берег. Они искупались и легли на горячий песок. Костик полежал-полежал и решил:
— Скучно так. Давай, Зин, поиграем. Ты загадки знаешь?
— Два кольца, два конца, посредине гвоздик.
— Ну-у, это не интересно. Про ножницы всякий знает. Зиночка загадал более сложную. Потом пришла очередь Костика.
— Я тебе такую загадаю, что ни за что не отгадаешь! Ее и мама не отгадала, и ребята. И даже дедушка не отгадал.
— Ну-ну. Давай свою загадку, — засмеялся Зиночка.
— А вот тебе, — сказал Костик, — на чем держится вишенка?
— На дереве.
— Нет.
— На ветке.
