Грегор подавил раздражение и сказал:
– Мне надо выпить еще.
Чамберс немедленно наполнил его кружку. Жидкость обожгла Грегору горло, но придала ясность его мыслям.
– Вы просто глупец, если воображаете, будто Венецию могут увлечь романтические бредни. Она не похожа на других женщин.
– Она особенная, я допускаю это. Но это не значит, что ей не нравятся любезности. Женщины падки на такие вещи, как цветы, стихи и…
– Далеко не каждая женщина поддается столь смешным аллюзиям чувства.
– Каждая, – стоял на своем Рейвенскрофт. – Спросите Чамберса.
Грегор повернулся к своему груму и увидел, что тот кивнул.
– Простите, милорд, но молодой человек прав. Женщины придают подобным вещам большое значение, гораздо большее, чем вы думаете.
Грегор нахмурился и резко бросил:
– Многие женщины. Но не Венеция.
Рейвенскрофт наклонил голову набок и вцепился в бочонок.
– Почему бы Венеции не любить те же вещи, какие любят другие женщины? Что делает ее такой особенной?
– Многое, – ответил Грегор. – Вы не знаете Венецию так же хорошо, как я.
Где-то на задворках сознания еле слышный голосок нашептывал Грегору, что на самом деле он не знал Венецию так хорошо, как ему казалось. Сегодня утром он убедился в этом.
На сердце у Грегора стало тяжело, и он одним глотком прикончил остаток пунша.
Что, если… Что, если щенок прав? Что, если Венеция и вправду ценит такую чушь, как стишки и цветочки? Неужели он мог настолько ошибиться в ней?
Вполне возможно.
Чамберс почесал, нос.
– Не исключено, что мисс Оугилви несколько отличается от прочих женщин. Она лихо скачет на лошади, а уж если упадет, не станет плакать и жаловаться, не в пример другим женщинам. Взять хотя бы ее матушку…
Чамберс выразительно пожал плечами.
– Точно! – подхватил Грегор. – Венеция давно поняла цену всем этим женским эксцессам и нечувствительна к ним.
Он взял кочергу, открыл дверцу печки и сунул в огонь толстый обрубок дерева. Повернув голову, увидел, что Рейвенскрофт уставился на него с величайшим возмущением.
– Что вы делаете? – спросил молодой лорд весьма резко.
– Я всего лишь подложил дров в огонь. Он почти совсем погас.
– Но ведь от этого станет жарче! – Рейвенскрофт обратился к Чамберсу: – Это нечестно! Я требую нового пари! Маклейн прибавил жару!
Чамберс бросил в котелок с пуншем еще несколько штучек гвоздики и сказал:
– Да. Он так и сделал. И это очень хорошо, потому как становится холодно.
– Но тогда сосулька будет таять быстрее!
– Возможно.
– Тогда я требую нового пари!
– Ну уж нет.
– Почему нет?
– Когда лорд Маклейн вошел сюда, он открыл дверь, и тут стало холоднее. Стало быть, надо сделать шансы равными и подогреть воздух.
Рейвенскрофт как-то странно скосил глаза, словно пытался представить себе всю картину в целом.
– Я понимаю, что вы имели в виду, – обратился он к Грегору. – В конечном счете мне не за что на вас сердиться. Разве что зато, как вы говорили о Венеции.
– Но ведь я только и сказал, что она не похожа на других женщин, что она особенная.
– Я тоже привык к этой мысли, но теперь… – Рейвенскрофт насупился и после недолгой паузы продолжал: – Теперь до меня дошло, что она, быть может, только кажется особенной, потому что сама не понимает, что она не такая.
Грегор уставился на Рейвенскрофта в изумлении:
– Что, черт побери, это значит?
Молодой лорд покраснел.
