Я начал следить за ней. Однажды я всю субботу напролет вел наблюдение за ее дверями из дома напротив. В тот день она ушла в полдень и вернулась около семи. Ближе к восьми она снова вышла и направилась в сторону центра. Я следовал за ней до главной площади. Там она поймала такси.
Мне пришлось вернуться назад на мой наблюдательный пост.
Я стоял под козырьком подъезда дома напротив и ждал. Тем временем морось превратилась в настоящий дождь, и мое пальто промокло насквозь. Уже за полночь у подъезда остановилось такси, и из него вышла она. Одна.
Я посмеялся над наваждением, которое подвигло меня на эту нелепую слежку. Поскольку, судя по всему, не было никаких шансов добиться ее благосклонности, я решил разузнать о ней побольше каким- нибудь другим способом. Я, ничего не скрывая, поговорил с одним из моих друзей, который, как мне показалось, сможет завязать с ней знакомство. Мой друг заинтересовался, и мы немедленно занялись разработкой подходящего плана.
Начал мой друг с того, что установил деловые связи между нашим учреждением и своим. Затем он стал интересоваться определенной продукцией, которой занималось именно то подразделение, где работала эта женщина. Через два дня он сообщил мне, что у него назначена на завтра деловая встреча и переговоры, скорее всего, придется вести непосредственно с ней.
Когда я увидел, как мой друг входит в контору, я весь напрягся. Не глядя на меня, он подошел к заведующему сектором. Затем я услышал, что он беседует с предметом моего интереса.
В конце дня он сообщил мне, что встреча прошла хорошо и на завтра назначена следующая. После второй встречи она приняла его приглашение поужинать вместе.
Через неделю она стала его любовницей. Он сказал, что она ему очень предана и ради него готова на все. Она в его руках — послушный инструмент, и он может делать с ней все что захочет. Он также сказал, что уже потребовал от нее отдаться незнакомому мужчине в доказательство своей любви и готовности выполнить любое его желание. Он заверил, что она никогда не узнает, кто был этот незнакомец, поскольку глаза ее будут завязаны черной повязкой. Вначале она негодовала, говоря, что все это оскорбительно и унизительно для нее. Затем, сказал мой друг, она согласилась.
На следующий вечер я вышел из дома, взял такси и поехал на квартиру моего друга. Я прибыл слишком рано, и мне пришлось некоторое время погулять по соседству. Наконец я подошел к двери и прислушался. Было тихо. Тогда я позвонил в звонок. Дверь открыл мой друг и жестом пригласил меня войти.
На полу спальни лежал круглый белый ковер. Лампа освещала лежавшую на ковре обнаженную женщину с широкой черной повязкой на лице. Мой друг встал рядом на колени, погладил ее, а потом кивнул мне. Я подошел. Меланхолическая баллада лилась из проигрывателя; девушка лежала неподвижно, явно не подозревая, что в комнате есть кто-то третий.
Я смотрел, как мой друг ласкает ее кожу. Она приподнялась и протянула руки вперед, пытаясь прикоснуться к нему. Но он что-то прошептал ей, и она покорно улеглась обратно на ковер, отвернула лицо в сторону и свернулась калачиком, словно пытаясь защититься от кого-то. Я стоял в нерешительности.
Он снова терпеливо погладил ее. Напрягшиеся было жилы на шее девушки расслабились, она разжала кулаки, но не изменила позы. Мой друг встал, поднял с пола свой халат и вышел из комнаты. Я услышал, как он включил телевизор у себя в библиотеке.
Постоянно напоминая себе, что я должен молчать, я стоял и рассматривал растрепанные волосы девушки, прелестный изгиб ее бедер, ее красиво округленные плечи. Я понимал, что для нее я не больше чем каприз любимого человека, простое продолжение его тела, его прикосновений, его любви, его презрения. Стоя над ней, я чувствовал, как разгорается во мне страсть, но сознание отведенной мне роли подавляло всякое желание обладать этой женщиной. Чтобы преодолеть это препятствие, я стал вызывать у себя в памяти соблазнительные образы, которые так часто возбуждали меня в середине рабочего дня: подмышка, случайно увиденная в вырезе блузки без рукавов, колыхание бедер под тканью юбки.
Я прижался к ней; она напряглась, но не оттолкнула меня. Я трогал ее губы, волосы, груди, живот, лаская ее, пока она не застонала и не протянула руки в жесте, который можно было понять и как протест и как призыв. Я закрыл глаза, чтобы не видеть ее наготы, и лег на нее. Лицо мое терлось о шершавую ткань повязки.
Я резко вошел в нее: она не сопротивлялась. Сначала робко, а затем почти страстно она обняла меня и прижала мое лицо к своей груди. Ее распущенные волосы разметались вокруг головы, тело выгнулось дугой, губы приоткрылись в безмолвном восторге. Наши тела пронзила судорога. Я сполз с ее тела и откатился в сторону.
Она лежала неподвижно, руки были благочестиво сложены на груди, как у средневековой святой. Холодная, неподвижная и спокойная, она не шевелилась, и только ее лицо еще хранило следы недавней страсти. Черная повязка была мокрой от пота.
Я отправился в ванную, дав по пути знать моему другу, что все закончилось. Затем я оделся и вышел из квартиры. Дома я лег на кровать и тут же понял, что в моем сознании независимо существуют два ее образа: женщина в конторе — одетая, индифферентная, передвигающаяся по комнате — и обнаженная девушка с черной повязкой на глазах, отдающаяся по приказу своего мужчины. Каждый из этих образов в отдельности я мог представить четко и ясно, но они упрямо отказывались сливаться в один.
Ночью я просыпался несколько раз, оттого что не мог вспомнить, как выглядит ее тело, но при этом отчетливо помнил каждую деталь ее одежды. Я словно был обречен на то, чтобы вечно раздевать ее, вечно снимать с нее груды блузок, юбок, поясов, чулок, плащей и туфель.
Помню, сразу после войны я повадился ловить бабочек. Один из районов города разбомбили до основания, и его покинули все жители. В зловонных воронках, заполненных бесформенными предметами, некогда бывшими домашней утварью, стаи одичавших кошек вели войну не на жизнь, а на смерть с ордами голодных крыс. То там то сям посреди куч старых досок и камней, посреди усыпанных золой и пеплом пожарищ выбивался пучок зеленой травки или даже полевой цветок, которому удалось пробиться сквозь глину и битый кирпич. Бабочки порхали в воздухе стаями. На фоне почерневших стен они казались непокорными осколками радуги. Мы с друзьями ловили их десятками при помощи самодельных сачков. Ловить их было легче, чем бездомных кошек, птичек, не говоря уже о злобных, голодных крысах.
Как-то раз мы наловили бабочек в большую стеклянную банку, а затем перевернули банку и поставили ее кверху дном на шаткий деревянный столик. Щель между досками и горловиной банки пропускала воздух, но была слишком узкой для бабочек. Мы тщательно протерли стекло и стали смотреть. Сперва бабочки не поняли, что попали в неволю, и пытались вылететь наружу прямо сквозь стекло банки. Сталкиваясь, они трепетали, как ожившие цветы, по мановению волшебной палочки покинувшие свои стебли и начавшие жить собственной жизнью. Но невидимая преграда, похожая на отвердевший воздух, не позволяла им выбраться на свободу.
Когда бабочек в банке набралось достаточно, мы стали подкладывать под край горловины горящие спички. Голубой дымок медленно окутывал порхающие живые цветы. Сначала казалось, что с каждой новой спичкой эта масса живых лепестков возбуждалась все больше, поскольку полет насекомых все убыстрялся и убыстрялся. Они сталкивались друг с другом и сбивали цветную пыльцу с пестрых крылышек. С каждой новой струей дыма бабочки вновь пускались в сумасшедший хоровод. Мы делали ставки, пытаясь угадать, какая продержится дольше всех, а какая умрет после очередной спички. Живые соцветия в банке тускнели у нас на глазах. Когда последняя летунья свалилась на кучку безжизненных трупиков, мы подняли банку и стали рассматривать мертвых мотыльков. Дым развеяло ветерком; некоторые из мертвых насекомых дрожали под его дуновением, словно снова собирались взлететь.
На окраине города находилась старая заброшенная фабрика. Она не работала уже долгие годы, и в окнах не было ни единого целого стекла. Оборудование тоже было растащено; даже электропроводку и ту всю срезали. Я ночевал на фабрике, и никто меня не тревожил. Ночью фабрику охранял старый сторож,
