всякую страсть есть страсть еще страшнее, так на них, право слово, и бояться не напасешься!»
Армалинский с неудовольствием обнаружил, что его папироса угасла, и зачиркал шведской спичкою.
– Илья Ильич, не сочтите за любопытство, а как мне можно вашего арапа посмотреть? – спросил Рязанов.
– Моего? Отчего же он мой? Он сам по себе арап. Знаете, мы не в американских штатах, чтобы рабов заводить! – сказал Армалинский с возмущением.
– О, извините. Я подразумевал, что ваш арап – потому что у вас проживает.
– Belle demande![6] Да в любое время приходите, – сказал Армалинский. – Я обыкновенно дома, хлопотами не обременен, сижу среди бумаг и книг… Коли меня нет, значит, вышел прогуляться – это ненадолго, да у меня и открыто всегда. Опять же, арап дома, он примет. А зачем вам несчастный Моисей?
– Просто так, любопытствую.
– Смотрите же – толку от него мало, как я уже говорил. Не знаю, по-каковски он разговаривает и понимает; я проверял и русский, и французский, однако ничего – только скалится да кивает невпопад. Одно слово – визапур визапуром[7].
– Я вас не стесню визитом?
– Oh, que si! C'est peu de chose…[8]
Нещадно скрипя половицами, на веранду ворвался Афанасий Адамович Миклашевский.
– Вот вы где! – воскликнул он. – А я ищу! Ищу! Что же вы оставили общество, господа?
– Беседуем, – отозвался Рязанов.
– Идемте же скорей, перемена блюд стынет. Чем вы тут стращали гостя нашего, Илья Ильич?
– Известно чем, – сказал Армалинский, притушив папиросу о крашенный зеленой краскою поручень веранды. – Графа Ефиопского поминали.
– Фу! Зачем же пугать Ивана Ивановича? – возмутился Миклашевский, неодобрительно покосясь на действия «рамоли», но ничего на сей счет не сказав.
– Я не такой уж пугливый, смею вас заверить, – смеясь, заверил Рязанов, но на душе его было совсем не весело.
Он последовал за Миклашевским, но успел услышать, как «рамоли» бормочет себе под нос совсем не к месту:
– Meme si nous ne le sentons pas au toucher, l'air nousentoure toujour[9] …
Напившись чаю с пирогами и выслушав несколько унылых романсов, исполненных под старенький клавир Клавдией Афанасьевной и другой дамою, дородной Александрой Пафнутьевной Селиверстовой, Рязанов распрощался со всеми и, сославшись на усталость с дороги, отправился спать в предоставленную ему «верхнюю комнату». Его сопроводил по-прежнему опрятный и предупредительный Трофимыч, спросил, не надо ли чего. Комната оказалась весьма уютной: венецианское окно, затянутое от комаров тонкой тканью, источало вечернюю прохладу, сладко пахло цветами из сада, и мягкая кровать с перинами так и манила, обещая мирный и спокойный сон.
Рязанов меж тем почивать не спешил, хотя в самом деле устал и слегка переел. Открыв свой саквояж, он извлек толстую тетрадь в сафьяновом переплете и письменные принадлежности. Некоторое время он писал, ученическим образом огрызая перо и глядя то и дело в потолок, потом засыпал написанное из медной песочницы, вздохнул и, не раздеваясь, прилег на постель.
Стараясь не заснуть, он разглядывал уютного цвета штофные обои и даже прочел шепотом несколько стихов – преимущественно то были Тютчев, Плещеев и Каролина Павлова, с которой Иван Иванович познакомился в Дрездене. Потом прочел точно так же Гейне на немецком и попытался составить перевод, который вышел дурен и все не в рифму. Потом принялся вспоминать швейцарские кантоны с главными городами.
Так он дождался, пока разъедутся припозднившиеся гости, а те, кто остался ночевать, разойдутся по комнатам. Отсчитав по часам еще тридцать минут, Рязанов затем вскочил с постели, сделал несколько простых с виду упражнений из китайской гимнастики, которой выучил его в Лионе добрый испанец Санчец, собрал необходимые вещи и вознамерился покинуть дом через окно.
Что и проделал с немалым успехом.
У Миклашевских все уже спали, но Иван Иванович двигался нарочито осторожно, чтобы не столкнуться с кем из дворни. Дорогу к усадьбе Звановых, а позднее де Гурси Рязанов прекрасно знал по плану, нарисованному Миллерсом; но господину Армалинскому он свое знание открывать не собирался. «Рамоли» удивился бы еще более, узнай он, что Рязанов и прибыл-то сюда именно из-за ужасного происшествия в звановской усадьбе.
Спокойная, теплая стояла погода; ветер тихонько шуршал в березовых верхушках, о чем-то жаловалась ночная птица, комар тонко зудел над ухом. Иван Иванович легко бежал по лесной дороге, огибая видные в лунном свете лужицы: пока изволили кушать, прошел дождик.
«Усадебка», как назвал ее Армалинский, располагалась на левом возвышенном берегу запруженной речки, образовывавшей рукотворное озеро. Центром усадьбы было парадное двухэтажное здание величественной архитектуры (хотя и бревенчатое) со стройным шестиколонным портиком коринфского ордера на главном фасаде. Тишину разоряли лягушки, проживавшие в озере. Это было и хорошо: зловещее безмолвие, нарушаемое любым сторонним шумом, только мешало бы, если не сказать – пугало.
Оглядевшись по сторонам, Иван Иваныч перелез через низкую кирпичную ограду и угодил в мокрые лопухи.
Видно было, что ухода за землею вокруг усадьбы нет никакого, да и раньше почти что не было: дорожки заросли, некрашеная беседка накренилась, черепица с нее местами осыпалась… В полутьме окаймлявших дорожку кустов кто-то негодующе фыркнул, отчего Рязанов вздрогнул, но тут же улыбнулся: это оказался
