Рязанов вспомнил недавнее предупреждение Миклашевского («коли заговорил по-французски, значит, плохо дело»), но стоявший по колено в каких-то зеленых кустиках Армалинский вовсе не походил на умалишенного. Да он и давеча на веранде тоже по-французски говорил, и тоже выглядел вполне нормальным… Про воздух разве не к месту ввернул, но и то – сам с собою, не для беседы.
– Вы, помнится мне, французским языком владеете? – осведомился Армалинский, точно подслушал мысли Рязанова.
– Разумеется, Илья Ильич.
– Тогда вам легко станет меня понять. Практикуюсь изредка… On ne pourrait trop le repeter[12]. Все же нужно заканчивать с огородом, – сказал Армалинский, глядя на гостя. – Идемте в дом, я только умою руки.
Арап все так же возился с башмаком, не обращая никакого внимания на гостя. Работал он умело, на зависть иному сапожнику.
– Моисей! – позвал Рязанов.
Арап поднял голову, посмотрел на него умными глазами, огромные белки которых были испещрены страшными кровавыми прожилками, и вздохнул.
– Тебя зовут Моисей?
Арап снова вздохнул, показал зачем-то шило и дратву и вернулся к своему занятию.
– Ровным счетом ничего не понимает, господин Рязанов, – с сожалением констатировал незаметно подошедший Армалинский. Рязанов только сейчас увидел, что «рамоли» бос, порты его засучены, а ноги испачканы землею. Так он и в дом пошел, с грязными босыми ногами, но тщательно, с медицинской старательностью, умыв перед тем руки. – Разве что интонации… Глядит смышлено, собака собакою.
Внутри дома Рязанов обнаружил именно то, что обнаружить ожидал: разбросанные тут и там книги, старую мебель с протершейся обивкой, большое бюро, целых четыре барометра на стене, физические приборы, микроскоп, различные банки и плошки – пустые и заполненные чем-то мутным, что Иван Иванович разглядывать поостерегся. Русская печь, свойственная более крестьянским избам, говорила о не бог весть каком богатстве хозяина, коли он не построил голландки. Споткнувшись о раскрытый том, Рязанов поднял его и повертел в руках – это оказались изданные в Лондоне «Очерки по истории Ренессанса» Патера, из чего вышло заключение, что хозяин дома читает по-английски. Описанные Миклашевским белые мыши «с красным зраком» тоже присутствовали – возились в деревянных клеточках с проволочными прутьями, которые напомнили Ивану Ивановичу поделки еврея со станции.
– Знакомо мне это изделие, – сказал Рязанов, щелкнув ногтем по решетке, отчего обитатели клетки всполошились.
– Ах да, – кивнул Армалинский, очищая место на столе и открывая небольшой поставец. – Это старый Овсей, я ему специально заказывал, чтобы не покупать в городе. Мышеловку вы у него правильно купили, он очень хороший человек, но бедный, притом многосемейный… К тому же философического склада старик, в своем племени весьма уважаемый как большой мудрец. Желаете ли отведать калиновой настойки? Я сам приготовлял.
– Разве рюмочку.
– Вот, извольте.
Армалинский подал дешевую рюмку толстого зеленого стекла, полную до краев. Питье, на вкус Рязанова, было слишком сладким, однако он употребил до дна.
– Бедный Моисей… Секлетея dit qu'il ressemble a un monster[13], – сказал с видимым сожалением Армалинский. – А по мне так, премилый арап; куда как не похож на других.
– На других арапов? Скажите-ка! – улыбнулся Рязанов. – И чем же?
– Арапов на Руси избаловали, – сказал Армалинский. – Арап привык, что он игрушка заморская, дорогая, потому и чванится, на русского мужика глядит косо, с омерзением. А сам забыл про то, что едва с дерева слез! Я, конечно, не приветствую Североамериканские Штаты с их порядками, но иногда готов понять тамошних жителей. Как бы это ни дурно звучало. А Моисей тихий, спокойный, да и работящий, чего у арапов не видать давно. Кофию там или чаю принести – это они могут, опахалом махнуть, двери отворить, а поди- ка поработай по дереву, по металлу! Или сшей чего! Или баклажаны вырасти!
– У Петра Максимовича Глебова – впрочем, вы его навряд ли можете знать, он из Тамбовской губернии, – чернокожий садовник, так он на него не нарадуется, – заметил Рязанов.
– Исключение, скорее исключение, нежели правило… – пробормотал Армалинский. – Однако вот и наши оладьи! Секлетея, матушка, а самовар где же?!
– Сейчас, сейчас, несу уже, – буркнула старуха без особенного почтения.
Неужто из прислуги у Армалинского только она да арап Моисей? Хотя на что ему другие, старуха и приготовить может, и постирать, и протопить…
– Верно, думаете, что служанка моя стара да нерасторопна? – спросил Армалинский, словно прочитав мысли Ивана Ивановича. – Какая ни есть, зато знаю ее много лет, и ничего дурного за нею не замечал. Еще матушке моей прислуживала Personne ne sait les faire aussi bien qu'elle[14] .
– Сколько же ей лет? – удивился Рязанов, подвигая ближе плошку с густой желтоватой сметаной.
– Поди узнай… Может, восемь десятков, а может, и девять. Простой народ иногда не в пример барину живет: в черной избе, бог весть чем сыт, а деду Трофиму из Карасевки вон сто тринадцать лет на Петров пост исполнилось. Не поверите – с сыном-бобылем бреднем рыбу ловят, сами в воду лазят. А сыну-то уже восьмой десяток…
– Секлетея у вас одна?
– Зачем же, есть еще Пров Николаич да Никитка… Вот чайку вам налью, я с богородицыной травкой завариваю… Servez-vous, s'il vous plait![15] Пров Николаич скотиной ведает, а Никитка всем остальным. Сейчас рыбачить пошли – будет мне на ужин сом. Никитка всегда заранее говорит, что принесет, – и, как ни странно, приносит. Места, что ли, знает. То же с грибами, хотя
