– Попробуем… Арапа в России найти несложно – казалось бы. Что же до господина Кречинского, то… Кто еще знает о нем?
– Что вы имеете в виду? О социалисте Кречинском знают полицмейстер Свиньин, чиновник особых поручений Макаров, да много кто еще. Другое дело, что мы имеем таинственный побег, умерщвленных неясным образом людей, но не более того. Еще одна страшная сказка на ночь, которую нижние чины тамошней полиции будут рассказывать своим внукам.
Иван Иванович помолчал и спросил:
– Как вы полагаете, Бенедикт Карлович, у нас был шанс удержать его?
– Откуда мы могли знать? Вот теперь зато точно уж знаем, что – нет, не было шанса. Природа этого создания такова, что нашими мерками ее не измерить, не дано нам понять таких, как сей Кречинский… А вы знаете, Иван Иванович, ведь их куда как больше, нежели мы полагаем. Вот ваш рассказ о господине Достоевском. Давно, давно уже слежу я за сим сочинителем! Не все тут гладко! Уже довольно давно, когда я служил… Ну, не важно, где я в то время служил, но самым серьезным образом занимались мы случаями кровопийства. Вы, верно, знаете, о чем я, – недаром же посещали Сигишоару. И, верите ли, вынуждены были признать, что сей факт имеет место быть! Я не говорю о случаях, когда люди делали это вследствие нарушений своего психического здравия. Нет-нет, я говорю о другом: когда люди – хотя можно ли назвать их людьми? – алчут крови как средства насыщения, поддержки своих особенных сил. Некоторые из них притом убивают своих жертв, некоторые – оставляют жить, лишь случаются у тех жертв провалы в памяти да головная боль с недомоганием… да от малокровия потом некоторые умирают… Но положили материал под сукно, не до того было, да и некие высшие чиновники тут же враками все ославили. И вот, уже столько лет спустя, накося! Как повернулось! Потому, Иван Иванович, я и был здесь посажен… Надеялся, знаете ли, что рано или поздно вот этими руками, – Миллерс простер перед собою ладони, – притронусь к верным доказательствам, ан нет… Сорвалось. А ведь страшное грядет, Иван Иванович. Страшное! Сами же видите, что я вам говорю, вы – человек разумный, не можете не видеть…
Миллерс помолчал, перебирая на столе книги: те же, что лежали в беспорядке еще во время первого визита Ивана Ивановича. И окна кабинета все так же были завешены тяжелыми бордовыми портьерами, и все так же светили, несмотря на полдень, слабо шипящие угольные лампы…
– Но, Михаил Тариелович… – начал было Рязанов.
Но надворный советник пресек его, хлопнув книгою о стол:
– Что Михаил Тариелович? Я с чрезвычайным уважением отношусь к графу, но посмотрите, как обрадовались наши гуманистически устремленные мыслители! Вот, пишут: «Прекратились бесконечные обыски, неоправданные аресты, главное же – административные ссылки; были возвращены многие ссыльные». Господин Чичерин изволил сказать: «Многие невинные были возвращены, что, без сомнения, должно быть отмечено как большая заслуга Лорис-Меликова». Да и сам граф замечал не раз, что всегда радовался, когда находил случай обойтись без ареста молодого человека и убедить директоров гимназий принять обратно исключенного за чтение какой-нибудь революционной книжечки… Он думал, видите ли, что делать так лучше, чем испортить молодому человеку карьеру на всю жизнь и отнять для него навсегда надежду на занятие порядочного положения в обществе! Не спорю, министра просвещения Толстого отправили в отставку заслуженно, да и отмена стеснений земских учреждений тоже была несомненно надобна, но нужной жесткости в Михаиле Тариеловиче не сыскалось. А сегодня только так можно в России. Иначе всю кровь – выпьют!
Ни разу еще Иван Иванович не видел спокойного и рассудительного Миллерса столь шумным, не говоря уж о тех безрассудных словах, кои он изрекал.
– По точным сведениям, которые я имею, Верховная Распорядительная Комиссия будет вот-вот упразднена, – продолжал тем временем Бенедикт Карлович. – Лорис-Меликов станет министром внутренних дел. Он уже планирует, как в сей должности совершит сенаторские ревизии в ряд губерний, чтобы там выяснить их насущные потребности. Что-то там еще с университетами, с налогом на соль… Моим же делам, похоже, места снова нет.
– Вы говорили с графом? – осторожно спросил Иван Иванович.
– Говорил. Он велел мне читать меньше европейских книг. А что – европейских? Господин Алексей Толстой еще в сороковом году изволил написать рассказ «La famille du vourdalak. Fragment inedit des memories d'nn in-connu»[26]. Замечательно написано, да только не нужно нам такого, у нас все баба-яга, да леший, да домовой… Или «Повесть о Дракуле-воеводе»… В «Истории государства Российского» господин Карамзин назвал эту повесть «первым русским историческим романом», переписанным монахом Кирилло-Белозерского монастыря Ефросином, а созданным дипломатом Ивана Третьего Федором Курицыным. И что же? Да ничего. Вот так-то, господин Рязанов, я могу все это собирать и убираться вон. Миллерс широко обвел рукою кабинет:
– И не забудьте… Кровь. Прольется кровь. Они не могут без нее – и она прольется, а мы ничего не сможем сделать. Особенно страшно, что силы эти древней, чем наша религия, и Церковь Православная нам против них не только не помощница, но сама в грядущих бедствиях станет первая жертва… Я прочту ваш доклад, господин Рязанов. Хотя он, мне кажется, уже никому и ничем не поможет. А впрочем…
Надворный советник взял со стола коробок спичек и, громко чиркнув одной, зажег доклад Рязанова, держа его за уголок, дабы не обжечь пальцы. Когда же пламя разгорелось, он уронил горящие бумаги в пепельницу; Иван Иванович спокойно следил за происходящим.
– Прошу меня оставить, господин Рязанов. Надеюсь, что у вас все сложится куда как лучше.
– Я был счастлив с вами работать, Бенедикт Карлович, хотя это и длилось столь недолго… – сказал Рязанов.
Как только он вышел из кабинета и закрыл дверь, то услыхал за собою звук выстрела.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
АЛЕКСЕЙ РЯЗАНОВ
У нашей двери на лестничной площадке, пахнущей кошками, стояли двое: участковый капитан с запорожскими усами и совсем молодой мужик в гражданском, с бордовой папкой из кожзаменителя под мышкой.
– Алексей Рязанов? – уточнил гражданский.
– Да, – сказал я.
– На ловца и зверь.
