Гопакиада

практически сходит на нет. Хмельницкий, идеально улавливавший все нюансы настроений в обществе, уже понимает, что, во-первых, новая война с Польшей неизбежна, и совершенно неважно, хотят ее поляки или нет, во-вторых, начать ее придется ему, вне зависимости от желания, а в-третьих, прежде чем начинать, необходимо подыскать широкую спину, за которой в случае чего можно спрятаться. Таковых две — Москва и Стамбул. Но в Турции тяжелый политический кризис — только что удавили султана Ибрагима (кстати, первый, за год до Карла Стюарта, монарх Европы, не убитый втихомолку, а казненный по суду, за профнепригодность и антинародную политику), и вопрос о власти еще далеко не решен. К тому же Турция увязла в разборками с Венецией и Ираном. Да и народ за крымские шалости турок ненавидит почти так же, как ляхов. Молдова и Трансильвания — смешно. Помочь не помогут, а продать продадут. Иное дело — Москва, уже вполне оправившаяся от последствий Смуты. Там, конечно, вольностей куда меньше, чем в Речи Посполитой, однако намного больше, чем в Турции, опять же язык один, вера та же, гаремами там не балуются, в янычарах не нуждаются (своих хватает), никакой миграции голозадых дворян не предвидится — дай Бог не так давно приобретенное Поволжье освоить, и наконец, «местные кадры» на Москве, в отличие от Польши, вполне уважают, будь это хоть татарские мурзы, хоть сибирские князьки. Короче говоря, альтернативы нет. Проблема, однако, заключалась в том, что Москва вовсе не спешила обрадоваться и распахнуть объятия. Там крепко сомневались, нужно ли вообще стране враждовать с Польшей, тем паче за разоренную и крайне проблемную территорию с хоть и единоверным, но психологически надломленным населением. И Хмельницкий продолжал писать, распинаясь в самых теплых чувствах, прося, убеждая и всячески заинтересовывая думских сидельцев…

Тем временем случилось то, чего не могло не случиться. Война, которую не хотели ни поляки, ни гетман, но которой требовало огромное большинство «быдла», началась и пошла по совсем новым правилам. После того, как на поле выигранной битвы под Батогом казаки поголовно перебили пленных, в нарушение приличий не позволив «союзным» татарам отобрать хотя бы способную заплатить выкуп знать, это была уже резня на полное уничтожение. Народ украин не желал поляков ни в каком виде, кроме протухшего, а повторить ошеломительный успех 1648-го не было ни малейшей надежды. Как ни сладка была «воля», пришло время рискнуть и «лечь» под серьезного покровителя, выговорив максимум власти и влияния. Рассуждения гетмана были не всеми поняты и не всеми приняты. Кое-кто считал, что, дескать, прорвемся, другие, что если уж так карта пошла, то, пока мы в силе, почему бы все- таки не вернуться в лоно Речи Посполитой. На Тарнопольской раде 1653 года против «промосковской» линии выступили даже наиболее авторитетные соратники Хмельницкого, вроде Богуна, спасшего остатки армии под Берестечком. И все же гетману опять удалось все. Он сумел одновременно и «дожать» Москву, убедив её в том, что не помочь «гибнущим православным братьям» нельзя, и доказать старшине, что попробовать стоит, поскольку дурные москали готовы помочь «гибнущим братьям» практически задаром. И в самом деле, по итогам переговоров с правительством Алексея Михайловича казачеству были сохранены все привилегии, предусмотренные Зборовским трактатом. Весь «старый уряд» был сохранён полностью, казачество получило право выбирать старшину и гетмана без консультаций с Москвой, всего лишь информируя ее о результатах, 85% налоговых сборов поступали в гетманскую казну, а реестр увеличился до 60 тысяч сабель. Сверх того, разрешалось принимать иностранные посольства, то есть вести самостоятельную политику, за исключением враждебных к России государств. Короче говоря, Малая Русь становилась хоть и не самостоятельным государством, но чем-то гораздо больше, нежели обычный протекторат типа турецкой Молдовы или австрийской Трансильвании. Новые украинские мифологи недалеки от истины, утверждая, что 8 января 1654 года в Переяславе было одобрено не «воссоединение», а всего лишь создание федерации. Но вот какое отношение имеет Переяславская Рада ко всему дальнейшему, это уже совсем иной вопрос…

Ян, помнящий родство

Дабы не повторять в сотый раз уже сказанное, предлагаю прочитать:

• http://www.apn.ru/opinions/article19484.htm

• http://www.chaspik.info/bodynews/3296.htm

• http://russedina.ru/frontend/former/ukraines?id=13043

Смею заверить, факты изложены подробно и точно. Но — тенденциозно. В трактовке авторов Иван Выговский — предатель, достойный наихудших оценок. Что не есть хорошо, поскольку любой адепт новой украинской мифологии, прочитав, тотчас скажет, что веры таким материалам быть не может. Иными словами, форма имеет свойство перекрывает содержание, не позволяя понять, как оно было на самом деле. Поэтому, не пытаясь излагать ход событий, последовавших за смертью Хмельницкого (кто хочет, может пройти по предложенным ссылкам), рискну проанализировать претензии уважаемых авторов к Ивану Евстафьевичу. Глядишь, что-то путное и выплывет.

Прежде всего, согласимся: пан Выговский брал на лапу. У всех подряд. И, согласившись, забудем. Да, несомненно, брал. Ну и что? Все брали. И сейчас берут. Устройство «правильных» женитьб тоже в упрек не поставим: браки в своем кругу (а желательно и выше) разумные семьи практикуют по сей день, тогда же это вообще было основой политических отношений. Понятно и стремление приближать родню и земляков: любому руководителю нужны преданные люди, а кому и доверять, как не «родной крови» или друзьям детства? Говоря серьезно, человек, вне всяких сомнений умный и ответственный (бессменный «канцлер», ответственный за внешнюю политику, да и за внутреннюю, видимо, тоже). Образованный (до войны в суде работал). Судя по всему, непьющий, что по тем временам и местам равно чуду, или, по крайней мере, пьющий мало и без удовольствия. Кроме того, волевой, тактичный, сдержанный (кто имел горе общаться с пьяными неврастениками, подтвердит, что «убалтывать» их куда как нелегко, а Хмельницкий, неврастеник тяжелейший, да к тому же еще и алкоголик, Ивана Евстафьевича во хмелю слушал и делал, как тот просил). Учитывая, что все «золотое десятилетие» трудился на серьезных постах в Комиссариате Речи Посполитой над Войском Запорожским, вполне вероятно, что был униатом (документов, кажется, нет, но православных в польской администрации не держали, а архивы в подобных случаях post factum чистят добела). Происхождения неказацкого, в Войско попал случайно, но, тем не менее, ближайший к Хмельницкому человек (не зря же любимую, единственную дочь гетман отдал именно за его брата, хотя имел склонность к бракам уровнем выше — сыну, скажем, сосватал аж молдавскую княжну). Даже после смерти гетмана был верен его памяти: наследника, Юрка, пальцем не тронул, как в то время водилось, и даже власть у него формально не отнял, так и оставшись гетманом «на то время» (а что взял полноту власти на себя, отослав парнишку учиться, так это самому же мальцу было лучше, чем, как вышло с его ровесником Ричардом Кромвелем, служить оберткой, прикрывающей реально властвующие кланы, да и надо ж будущему гетману иметь образование).

Что же до политики, то как хотите, а для меня совершенно несомненно: Выговский, против своей воли оказавшись среди мятежников, хоть и оценил по достоинству выгодные аспекты сложившейся ситуации, своим статусом «бунтовщика» тяготился, считая идеальным вариантом завершения войны признание конфликта гражданским и почетного примирения. И в этом, несомненно, полностью сходился с Хмельницким, который до последней возможности делал максимум для того, чтобы заставить элиту Речи Посполитой перейти от «двуединой» федеративной системы к «триединству», и дал старт «московскому проекту» лишь после Батога. Когда стало ясно, что война пошла на уничтожение, а сам он для поляков стал даже не врагом номер один, а воплощением зла, причем на многие поколения вперед. У Выговского такого ограничителя не имелось, он, напротив, был своего рода «жертвой обстоятельств», говорить с поляками мог безо всяких предубеждений. И, несомненно, говорил. Безо всякого шпионажа и, скорее всего, с ведома Хмельницкого. Имея для этого, как руководитель не только дипломатического ведомства, но и разведки, во все времена тесно связанной с дипломатией, массу возможностей, как официальных, так и не совсем, и совсем не. А говорил, скорее всего, о том, что «домашняя война» — трагедия для всей семьи, что судьба