Уже через несколько недель он понял, что здесь все запущено, все неправильно.
Садовников умствований не терпел, агрессивно спрашивал:
“Что не так? Докладную! Четко излагай – что не так? ”
“А то не так, – резко отвечал Полетаев, – что все плохо! ”
“В смысле?! ”
“ Пожалуйста… Снимайте их, когда можно, дайте мне их лица крупно! Получите мимику – уже что-то. Уже есть, что обдумать. Ты вообще слышал про физиогномику? Мне будет проще, когда я туда пойду, понимаешь? Если я буду знать, что вон тот блондин меланхолик, а вон тот брюнет писался до призывного возраста, я буду знать хоть что-то, как посмотреть, что сказать в первую минуту… Это в доступных тебе образах… Много еще чего можно. Можно сделать шаблон информашки – я тебе и составлю. Где родился, где женился, какие отметки в школе – это несложно поднять на любого, установили личность, запросили данные, и все мне… И не должен я быть у тебя один, понимаешь ты? У тебя аналитиков должно быть в половину от числа штурмовиков! ”
И еще Полетаев не выносил седых, красномордых барбосов старой закалки. На планерках он рассказывал полковникам и подполковникам о копинг-стратегиях, забывал, где он, перед кем, пространно цитировал Даниэля Дэна и Фишера, метал бисер, провел натужный семинар по методикам Юри. Как об стену горох… Это было просто смешно. Барбосы звенели орденами, скрипели портупеями, солидно говорили:
“Товарищи, консультант, наверное, на сегодня свободен?.. ”
Полетаев махал рукой и спускался в буфет. И там уже, ухватив за пуговицу Обручева, Садовникова или Самвела, талдычил азы конфликтологии.
“ Господи, – зло и горько говорил Полетаев Садовникову, – ты можешь понять, что хлопот будет меньше, затрат будет меньше, людей в конце концов меньше поляжет, если ты пригласишь несколько человек с психфака?.. Только не к дармоедам, не к телефонистам твоим, а ко мне. Под мое непосредственное начало. Чтобы они быстро думали, пока я стану тереть с охеревшими… И еще несколько человек из других мест. Я сам тебе скажу – кого… Диму Демченко надо сюда, он декан на психфаке… Кошкину надо, она долбанутая на всю голову, но у нее есть фантазия… Твою мать,
Слава! Какое, милые, у нас тысячелетие на дворе? ”
Да что там Садовников, что там барбосы… Если даже майор
Обручев, Андрюха, игнорировал Полетаева в его, полетаевском, профессиональном качестве. Вне отдела – пожалуйста. Вне отдела Андрюха чудесно к нему относился.
Выпивал с ним, пулю расписывал, учил играть на ударной установке. Хороший парень Борька Полетаев, но штатский.
Андрюха три года назад простажировался на базе “ Сайерет
Маткал ”, в хорошо всем известной пустыне Негев. Из той пустыни, помимо прочего полезного, он вывез эпидермофитию стоп и яростную уверенность в том, что штурм должен возглавлять старшой, а все остальное от лукавого. В отношении опекаемых Андрюха имел мнение частное, четкое и лаконичное, как штык: “Рвать в куски! ” Тамошние люди, их трудовая биография, история взаимоотношений страны с соседями – все это произвело на цельного Андрюху сильное впечатление.
“Рвать! – убежденно говорил Андрюха. – И чтоб впереди – старшой… ”
Но то была специфическая, так сказать, национальная позиция, Андрюха лишь озвучил ее в родных пенатах.
Руководство Управления придерживалось иной позиции.
“У аидов своя кухня и свой геморрой, – вразумляло Андрюху руководство. – У нас свой… ”
В ТОЙ “Берте ”, может быть, хромала дисциплина, зато там хорошо и быстро соображали.
По окончании СЛУЖБЫ Полетаев возвращался к “ чередованию согласных у Рабиндраната Тагора ”. В Институте прессы
Полетаев начальствовал над сектором “Берн ”, изучал влияние германской классической беллетристики на швейцарскую публицистику. Почтенное занятие…
Как полагается приличному журналисту, он писал книги.
Закончив одну, начинал другую – всего было готово три.
Сборник рассказов, пространная повесть и шесть эссе, объединенных условным названием “ Лекции на набережной
Трудов и Дней ”. Когда-то он объявил себя продолжателем дела Миши Дорохова. Теперь-то Мишку забыли, а восемь лет назад он был в моде, когда вышла его “Памяти Савла ”.
Мишка проинтерпретировал раннехристианские коллизии как игру разведки Рима и контрразведки Иудеи. Полетаев в том же ключе стал разрабатывать деяния апостолов – получалось очень складно. Покойный Сорокин, а позже Кишкюнас предлагали Полетаеву публикации через фонды Управления.
Но Полетаев отказывался – застенчиво и гордо. Он вяло проталкивал те же публикации через директорат Института.
Директорат плевать хотел на полетаевские апокрифы, он самим-то Полетаевым был сыт по самые уши. Впрочем, это только шло на пользу трудам Полетаева. Он шлифовал, оттачивал, находил все новые исторические и геополитические подтверждения. Но и конца этому видно не было.
“Ну ладно. А у меня-то что не слава Богу? ”
Полетаев вернулся в стекляшку возле “Фрунзенской ”. Он вздрогнул и недоуменно поглядел на обожженный палец – сигарета дотлела. Полетаев тихо ругнулся, лизнул маленький красный ожог и глотнул коньяка. Потом он посмотрел на часы: пора было идти. Но никуда не пошел, а еще раз глотнул и закурил новую сигарету.
“ А то у меня не слава Богу, что именно теперь, этой скучной осенью, мне нужен знак. Знамение. Одобрительное похлопывание по плечу: ты хорош, есть связь времен, дочь подрастет и поумнеет, твоя любовь – не мимо, трудись, преумножай меру вселенского добра… Но ведь нет этого знамения! Нет, черт побери! А я мнительный, вялый, я хочу знамения!..”
Обручев говорил ему: “Ты, Борька, мудришь. Книжный ты, братан, чересчур… Вот я солдатиков видел – у них гимнастерки от вшей шевелились. Они голодали… Язвы на ногах… Командиры их по морде били. А они бы за командиров сдохли. Потому, что командиры их в смерть просто так не гнали. Думали головой командиры, как правильно воевать. Ты давай иди в народ, Борька. Поучись у тех солдатиков простоте бытия. А то у одних суп жидкий, у других – жемчуг мелкий. Ты при мне не рефлексируй, а то я шибко раздражаюсь… ”
“За эти годы я был определенно счастлив трижды… Первый раз – когда Верка меня полюбила и это показала… ”
Он еще раз глотнул, поморщился, потер уголки глаз и с тоской, с давней нудной болью представил себе тогдашнюю
Веру – как она, сдержанная, изысканная принцесса, задыхаясь от нетерпения, расстегивала на нем рубашку, как тонкими прохладными пальцами гладила его по щекам, как что-то сбивчиво говорила и плакала ему в шею, а он, потрясенный, лежал на просторной тахте, в Мишкиной комнате, обнимал Веркины ломкие голые плечи и ошеломленно глядел в потолок – там клубились желтые и розовые волны…
“Второй раз – пять лет назад, когда Верка увезла Катюшу в
Данию, а я делал ремонт. То есть ремонт делали спецы, я изредка инспектировал, а сам жил в Темкиной квартире.
Белов уже ссучился, запродался Управлению, он был “ в поле
”, в Монтрё. А я написал “Обаяние книжной Европы ” – ах, как написал!
И все там было на месте, и цитатки – одна к одной.
Марта цокала языком. Гаривас говорил: “ Ну, что?
Нормально… Я вообще люблю все профессиональное… ”
С четырех я, поддатый, писал. После восьми, хорошо вдетый, украшал виньетками. К одиннадцати, пьянющий, выдумывал самое сочное и делал все грамматические и пунктуационные ошибки. Утром, светлый, отоспавшийся, убирал ненужное.
СУШИЛ. После полудня – “Арбатское полусухое ” или
“Мукузани ” – наводил блеск и глянец.
Третий раз – когда обошлось во Внукове… ”
