А с Роем Честли нужна особая осторожность. Ни директор, ни Слоун не обращают на меня внимания. С Честли все иначе. Его глаза так же остры, как и пятнадцать лет назад, ум тоже. Мальчики всегда уважали его, в отличие от коллег. О нем еще тогда ходило много сплетен, он играл в них не главную роль, но все же существенную.
Конечно, он уже в возрасте и скоро уйдет на пенсию. Но он не изменился: все та же деланность, та же мантия, твидовая куртка, латинские фразы. Теперь он мне даже нравится — как старый дядюшка, с которым не виделись много лет. Но я вижу его сквозь личину. Я знаю, что он — враг.
Мне почти хотелось услышать, что он уходит. Это изрядно облегчило бы жизнь. Но после сегодняшнего дня его присутствие даже в радость. Приятно обостряет ситуацию. Кроме того, мне нужно, чтобы Рой Честли присутствовал в тот день, когда я разрушу «Сент-Освальд».
В первый день занятий в школе царит какой-то особый хаос. Кто-то опоздал, кто-то потерялся; надо разобраться с учебниками, раздать письменные принадлежности. Обмен классными комнатами не помог, в расписании не учли новую нумерацию комнат, а дополнительную памятку никто не читал. Несколько раз я останавливал колонны школьников, шагавших к новой немецкой кафедре вместо Колокольной башни, и отправлял их, куда нужно.
Доктор Дивайн выглядел крайне озабоченным. Я, конечно, еще не освободил свой кабинет; все архивные шкафы заперты, а ключ только у меня. Кроме того, там классные журналы, детские каникулярные работы, платежные чеки, ждущие отправки в Казначейство, ключи от шкафчиков (ключи нужно раздать), места, которые нужно закрепить за учениками, — в общем, правила, которые полагается соблюсти.
К счастью, в этом году у меня нет новых классов. Мои ребята — всего их тридцать один — старые каторжники, они знают, чего им ждать. Они привыкли ко мне, а я к ним. Среди них Пинк, спокойный остроумный парень с недетским чувством юмора, и его приятель Тэйлер; мальчишки Броди[15] — Аллен-Джонс и Макнэйр, пара оригинальных шутников, которые умеют рассмешить меня так, что я оставляю их после уроков гораздо реже, чем они этого заслуживают; еще рыжий Сатклифф; Ниу, японец, играющий в школьном оркестре; Коньман, которому я не доверяю; крошка Джексон, который регулярно влезает в драки; большой Брейзноус, раздразнить которого ничего не стоит, и Андертон-Пуллит, умница-одиночка, неповоротливый, страдает разными видами аллергии, включая, если верить ему, специфическую форму астмы, которая освобождает его от спортивных занятий, равно как и от математики, французского, религиоведения, домашних заданий по понедельникам, классных собраний и посещения часовни. Есть у него также обыкновение повсюду таскаться за мной (что дает Китти Чаймилк повод для шуток о моем Закадычном Дружке) и вынуждать меня слушать о его бесчисленных увлечениях (самолеты Первой мировой, компьютерные игры, музыка Гилберта и Салливана). Как правило, я не очень сопротивляюсь: он странный мальчик, отвергнутый одноклассниками, ему, наверное, одиноко, но, с другой стороны, у меня хватает работы и нет никакого желания проводить свободное время в компании Андертон- Пуллита.
Конечно, привязанность школьников тоже дело преподавателей, которое они улаживают, как могут. Время от времени каждый из нас становится объектом излияний, даже учителя вроде меня и Хиллари Монумента — весьма, признаюсь, непривлекательная пара, и не заподозришь, что дети станут липнуть. Каждый из нас по-разному справляется с этим, хотя Изабель Тапи, по-моему, даже поощряет мальчиков, у нее полно Закадычных Дружков, как и у Робби Роуча и Пенни Нэйшн. Лично я полагаю, что резкие манеры и добродушное пренебрежение обычно пресекают попытки фамильярничать со стороны всяких Андертон- Пуллитов.
И все же не так уж он и плох, этот третий «Ч». За каникулы мальчики подросли, некоторые выглядят почти взрослыми. Казалось, я должен бы почувствовать себя стариком, но нет — вместо этого я невольно горжусь. Мне нравится думать, что я отношусь ко всем одинаково, но у меня появилась особая нежность к этому классу, который провел со мной последние два года. Приятно думать, что мы понимаем друг друга.
— Ну-у-у! — раздались стоны, когда я вручил каждому тест по латыни.
— Сегодня же первый день!
— Может, лучше викторину?
— Может, поиграем на латыни в «виселицу»?
— Когда я научу вас всему, что знаю, мистер Аллен-Джонс, тогда у нас, возможно, найдется время поиграть в угадайку.
Аллен-Джонс усмехнулся, и я заметил, что на обложке учебника латыни, там, где место для номера классной комнаты, он написал: «Комната, ранее известная как 59-я».
Раздался стук в дверь, и показалась голова доктора Дивайна.
— Мистер Честли!
—
Класс захихикал. Зелен-Виноград, не тронутый классическим образованием, был явно раздосадован.
— Извините за беспокойство, мистер Честли. Можно вас на несколько слов?
Мы вышли в коридор, но я продолжал наблюдать за классом сквозь дверное стекло. Макнэйр уже начал что-то писать на парте, и я предупреждающе постучал по стеклу.
Зелен-Виноград не сводил с меня укоризненного взора.
— Я рассчитывал сегодня утром переоборудовать рабочую комнату кафедры, — начал он. — Ваши архивные шкафы…
— Я ими займусь, — ответил я. — Не беспокойтесь.
— И потом, ваш стол, книги, не говоря уже о громадных растениях…
— Да вы распоряжайтесь там, как дома, — беззаботно сказал я. — Не обращайте внимания на мое барахло. — В этом столе лежали рассортированные письменные работы за тридцать лет. — Может, вы не откажетесь перенести некоторые папки в архив, если у вас найдется время, — предложил я.
— Нет, — гавкнул Дивайн. — И раз уж об этом зашла речь, может, вы скажете мне, кто снял новый номер 59 с двери нашей рабочей комнаты и заменил его вот этим?
Он сунул мне картонку, на которой было написано: «Комната, ранее известная как 75-я» — цветистыми (и очень знакомыми) мальчишескими каракулями.
— Увы, доктор Дивайн. Не имею ни малейшего представления.
— Что ж, это всего лишь воровство. Табличка стоит четыре фунта. Сто тринадцать фунтов на двадцать восемь комнат, шесть номеров уже исчезли. Не знаю, Честли, чему вы ухмыляетесь, но…
— Вы сказали, ухмыляюсь? Вовсе нет. Подделка номеров комнат — это очень прискорбно.
На этот раз удалось сохранить серьезный вид, но Зелен-Виноград явно мне не верил.
— Ладно, я проведу расследование и буду вам весьма благодарен, если вы тоже поищете нарушителя. Такого нельзя допускать. Позор. От службы безопасности осталось одно название.
Доктор Дивайн хочет установить в Среднем коридоре видеокамеры — как бы в целях безопасности, а на самом деле, чтобы за всеми следить: кто позволил мальчикам смотреть крикет вместо подготовки к экзамену, кто решает кроссворд во время проверки домашних заданий, кто всегда опаздывает на двадцать минут, кто норовит улизнуть, чтобы выпить кофе, кто не следит за дисциплиной, кто готовит рабочие материалы заранее, а кто — по ходу дела.
Да, ему очень хотелось бы все это заснять и получить неопровержимые доказательства наших мелких провинностей, нашего несоответствия. А потом продемонстрировать (например, школьной инспекции), что Изабель Тапи часто опаздывает на уроки, что Грушинг порой вообще забывает явиться. Что Эрик Скунс иногда срывается и бьет мальчиков кулаком по голове, что я редко пользуюсь наглядными пособиями и что Грахфогель, несмотря на свои передовые методы, не справляется с классом. Я-то все это знаю, а Дивайн только подозревает.
А еще я знаю, что у матери Эрика — болезнь Альцгеймера и он борется за право держать ее дома,
