– Храбро ты защищаешь своего финна, – весело улыбнулся Хакон. – Ты один во всем Альдейгьюборге не слышал про то, как твоя невеста бегала к нему в конюшню повеселиться!
Эти слова ударили без промаха. Вот теперь Ратша сам потребует хольмганга, ибо подобного не спустит не то что викинг, но даже и раб. Будет названо место и день, и станет ясно, кому из них Один покровительствует больше!
И не ведал отчаянный Хакон, что словенский воин не может жить оскорбленным. Словенин сумеет сдержать хмельную, угарную ярость. Он трижды допросит себя, не сам ли виноват, – но чести своей на глумление не отдаст ни прилюдно, ни наедине! Ратша не торопясь расстегнул на груди серебряную пряжку, стянул с плеч и далеко отшвырнул теплый шерстяной плащ. Длинный клинок с гадючьим шипением пополз вон из ножен.
– Не на живот, гость готландский, – теперь уж на смерть...
Хакон расхохотался ему в лицо. И быстро шагнул в сторону, чтобы стена конюшни не помешала замаху.
Пелко и сам не помнил, как спасся оттуда за угол. Хотелось ему бежать прочь во все лопатки, но ноги не понесли. Зажал ладонью порезанную шею и кое-как проковылял в большой двор, где охотники с шутками и прибаутками седлали коней и стоял на крыльце дружинного дома воевода Ждан с копьем в руках. Надо было бы Пелко крикнуть, поднять шум. Так и сделал бы, но тут едва не налетел на него бежавший куда-то Святобор.
– Что с тобой? – спросил он немедля.
Думал, наверное, пожалеть, решив – Ратша опять за что-нибудь наказал.
– Ратша там... Хакона убивает, – не отнимая от горла руки, сипло выговорил корел.
Святобор переменился в лице и опрометью кинулся за конюшню, а Пелко прислонился к стене, озираясь будто спросонья. Он сумел не струсить, когда гёты подступили к нему вдвоем, а теперь растерялся: как быть? Убьет Хакон Ратшу и примется опять за него. Убьет Хакона Ратша и сам тут же занесет над ним меч – говори, щенок, к тебе Всеслава похаживала?.. Что же теперь? Самому погибнуть – полдела, а вот сестренке нареченной беду в гости зазвал – с этим как?..
Зато Ждан Твердятич приметил, оказывается, ошеломленного корела и то, как, переговорив с ним о чем-то, сорвался бежать сын Святобор.
– Эй, малый! – позвал он. – Поди-ка сюда!
Святобор вывернулся из-за угла, когда Хакон и Ратша уже сравнили мечи и теперь шли друг на друга – убивать. Святобор понял это с первого взгляда. Поздно было кричать, поднимать переполох. Безоружный Святобор отчаянно бросился между ними.
– Ратша, остановись!
И не памятовал сын воеводский, что не ему, от горшка два вершка, хватать за рукав именитого мужа, – отроки, они на то отроки и есть, чтобы рта не раскрывать, покуда не спросят... Ратша ему и напомнил. Сдунул парня с дороги, всей спиной приложил к шершавым бревнам стены. Гёты обидно засмеялись: вот, стало быть, как у вас здесь заведено, ребятня воинам указует! Но Святобор мигом вскочил и снова встал перед Ратшей. Больно уж худое дело тут затевалось, для всех худое: и для словен самих, и для заморских гостей. Нельзя было дать им схватиться.
– Ратша, у тебя свадьба завтра!..
– Свадьба!.. – расхохотался Авайр.
Ратша посерел лицом и стал страшен. Правая рука у него была занята, однако достало и левой – Свято-бор замертво покатился по земле. Но не судьба была Ратше с Хаконом сойтись и испытать друг на друге мечи, потому что тут-то и вомчался к ним воевода, а с воеводой добрая половина дружины. Недвижимый, окровавленный Святобор попался как раз под ноги отцу, и Ждан Твердятич, казалось, вмиг позабыл, зачем и бежал. Остановился, медленно нагнулся над сыном, будто над уснувшим дитем:
– Святоборушко... соколик...
Тот не отозвался. Воевода так же медленно выпрямился. Посмотрел на гридней, уже разлучавших поедин-щиков, и тихо выговорил, неведомо как угадав, кто избил Святобора:
– Ты, что ли, Ратша?..
– Я, – ответил Ратша сквозь зубы.
Ждал расспроса и суда, но воевода ни о чем спрашивать больше не стал. Поднял руку и указал на него пальцем:
– Хватай... в поруб собаку!
И тогда-то воины, привыкшие повиноваться ему с полуслова, впервые не послушались вождя. И не то чтобы они уж так забоялись Ратши и его жестокого меча, – таких, кто мог забояться, в здешней гриднице за столами не потчевали. А только и к тому приучены не были, чтобы по первому приказу воеводскому накладывать руки и скручивать, засаживать под замок своего же товарища-побратима. Да не простого – первого по доблести, прославленного, от которого сами не раз и не два в бою выручки ждали!..
Ни один из гридней не сошёл с места! Мало того, иные ещё и зароптали:
– Расспросить бы надо, Твердятич...
– Ижора покликаем, пусть сказывает, как было!
Другие отозвались немедленно, будто случая дождались:
– А что кликать, доколе норов спускать!
Ратша оглядывал их, нехорошо усмехаясь. Половина сошедшихся здесь и вправду крепко его не любила – это он знал. Может, так-таки не сдвинет никого воевода выламывать ему руки, а может, и сдвинет. Что поделаешь, придется им его убивать: в поруб-то он не пойдет ни своей волею, ни чужой...
Вот уж бурой кровью налился старый боец, готовый, видно, проклясть злую судьбу, давшую дожить до непослушания дружины! Впился в Ратшу глазами да и указал десницей на ворота:
– Со двора вон!.. Вон, говорю, пес негодный, пока я плеткою тебя не погнал!
Ратша вздрогнул от нового оскорбления, но не пошевелился и не ответил.
– Во каков! – запустил кто-то. – Святобора всем кулаком, а воеводу не смеешь небось!
Ратша только голову молча повернул: кто?..
– Хорош пес, – долетело с другой стороны, – Его мать волка в лесу обнимала!
Оба немедленно получили отпор – сперва яростную брань, потом и затрещины. Дело шло к рукопашной, а есть ли что хуже усобицы в дружине? Беда!..
Ратша всунул между зубов два жилистых пальца и свистнул. Внутри конюшни хлопнула оборванная привязь, и Вихорь ткнулся носом в хозяйское плечо: звал, что ли?.. Ратша чуть коснулся ладонью крутой холки любимца, взлетел на него охлябь. Гол пришёл он, бродяга, в стольный город Ладогу три года назад, гол уходил, лишь верный меч с собой унося.
– Ну, спасибо, побратимы, не выдали, – проговорил он насмешливо. – А и тебе, Ждан Твердятич, спасибо. Вот уж наградил так наградил за верную службу!
Коленями легонько тронул коня и добавил уже через плечо:
– Князю, вернется когда, в ножки от Ратши-оборотня поклонитесь.
Вот каково оно, счастье – птица небесная! Попробуй-ка примани его, подзови, чтобы на руку слетело. А спугнуть навеки – в один миг!
Краса сажала в угли хлебы для вечерней еды – дело, требующее чистого сердца и сосредоточенной, спокойной души. Долго ли обидеть новорожденный хлеб! Приоткроешь двери вздохнуть холодком после жара печного, а он, нежный, глядишь, уже и поник, заскучал, потерял силу и упругую пышность. Смотреть на него и то не в радость, есть – не впрок.
Вот и поручила Краса, как всегда, идя к печи, сынишку малого подруженькам. А те заболтались за рукоделием, позабыли про несмышленыша, тихонько игравшего в уголке. Не углядели, как подобрался к двери, не прихлопнутой торопливо пробегавшей рабыней. Известно же: семь чужих глаз одному материнскому не замена!
А воевода Ждан Твердятич шагал по двору туча тучей, и гром в той туче не за семью засовами хранился. Лежал ведь в ложнице соколик подстреленный, надёжа-сын единственный, ненаглядный. Не мог рта раскрыть, словечко сказать, не мог притронуться к багрово вспухшему подбородку... Крепко же изувечил его Ратша железным своим кулаком! Да и гридни бессовестные добавили Ждану срама и боли, вздумав ещё за обидчика заступаться...
