лютыми недругами. Что-то такое, что готово было властно распорядиться и его, Пелко, судьбою...
Жизни в Ратше оставалось, конечно, самая капелька. Но вот поблизости жалобно, тревожно заржал привязанный Вихорь, и уцелевшее око дрогнуло ресницами, раскрываясь. Сперва оно показалось Пелко совсем пустым и белесым, будто выцветшим дотла. Посмотрело, увидело Пелко, увидело копье у него в руке... и постепенно разгорелось такой яростью и мукой, что корел едва не попятился. И сам себя одернул: да кого трусишь, охотник!..
Пелко легко мог добить его своим послушным копьем. И потом хвалиться перед парнями, не видевшими человеческой крови. Мог сделать ещё лучше: просто уйти и оставить его здесь одного с Хаконом, Авайром и смертью. Мог увести коня, унести собаку и сказать, будто случайно встретил их на болоте. А Ратша пускай сидит здесь хоть до снега, хоть до следующей весны, получая все, что заслужил.
Пелко шёл к словенину, неся копье, и мох пуще прежнего цеплял сапоги, опутывая лодыжки. Ратше вовсе незачем было ждать от корела пощады, да и не собирался он вымаливать себе жизнь, не собирался и отдавать её так просто, без выкупа: слипшиеся пальцы затрепетали, поползли к лежавшему на коленях мечу... Однако усилие оказалось слишком велико и вдобавок невыносимо стронуло присохшую к ранам одежду. Яростное око помутнело, на миг погасло совсем, рука, не дотянувшись, соскользнула с бедра. Ратша понял, что защититься не сможет, и оскалил зубы, глядя на подходившего Пелко. Не то насмешливо улыбался, не то щерился, как погибающий волк... не разберешь.
А Пелко уже знал, что никогда не похвастается этой расправой перед ребятами, не расскажет о ней ни матери, ни Всеславе, ни брату Ниэре. Какое там! Он даже Мусти и Вихорю не посмотрит больше в глаза.
А что за радость совершать такие дела, о которых слова сказать нельзя будет, не умерев со стыда...
Пелко прислонил копье к дереву, сел около Ратши и вытащил свой острый охотничий нож. Ратша не пошевелился. Жизнь воина давно уже ко всему его приготовила, а ночь, только что минувшая, – и подавно. Было отвращение к смерти от рук презираемого, но не было страха. Он не отвернется, когда корел примется выкалывать ему второй глаз.
Пелко расстегнул на нём тяжёлый кожаный пояс, здоровой рукой отодрал словенина от сосны и уложил.
Пухлая кочка, унизанная, что крупными бусами, отборными клюквинами, приняла тяжёлое тело, и корелу послышался вздох. В тот лихой год некому было ей, клюкве, кланяться, некому было собирать вкусную красную ягоду в белые берестяные лукошки!
Охотник ловко вспорол на Ратше толстую куртку, залубеневшую, что дубовая кора, от грязи и крови, и осторожно распахнул её, добираясь до тела. Под курткой оказалась рубашка, та самая, тайно скроенная Всеславой, – ещё небось и лоскут из ворота продевала вовнутрь, отгоняя от жениха порчу да сглаз!.. И дело своё та рубашка, видимо, сделала. Не отвела от него острых мечей, но жизнь удержать всё-таки помогла, не разрешила совсем вылететь вон... Пелко раскроил и её, стал поливать из горсти болотной водой, отмачивая от ран. Этой новой муки Ратша не перенес. Молча обмяк, голова перекатилась к плечу. Тут и выпала из-за пазухи теплая невестина шапочка, разрубленная пополам и вся пропитанная кровью: корел не сразу смекнул, что это было такое, испугался, решив уже – само сердце вывалилось из груди!..
Развереженные раны вновь принялись кровоточить, прося повязок. Стянутая с Ратши рубашка валялась, разорванная на клочки, ни на что уже не пригодная. Пелко почему-то не догадался поживиться у гётов, снял и принялся полосовать свою собственную, матерью сшитую, во всех напастях сбереженную и его, беднягу-парня, будто родной рукой обнимавшую... А хотелось ему – заплакать.
Всё это Ратше запомнилось плохо. Он смутно чувствовал, как возился над ним корел, и скривил стянутые холодом губы, поняв остатками меркнувшего сознания, что тот перевязывал его, а не добивал. Трусливый щенок так и не отважился дать ему скорую смерть, предпочтя вместо этого целую вечность переворачивать его и безжалостно тормошить. И бормотал что-то задыхающимся голосом на своём языке... Слов, сливавшихся для него в какой-то шум, Ратша уже не различал.
Но вот его укрыли чем-то теплым и оставили наконец в покое. Ему показалось – совсем ненадолго. И вдруг мягкие девичьи уста начали целовать его обезображенное лицо, сомкнутое веко, плотно стиснутые губы.
– Любый мой... – послышалось ему почему-то очень отчётливо, – Любый мой!..
Ратша содрогнулся всем телом. Поистине ничего подобного не было ещё в его жизни, никогда не ласкали его нежные руки, не касались губы, не капали на грудь, на лицо горячие слёзы... Он знал, что это не наяву. Подумал ещё: в таком бреду не жалко и умереть. А больше уж он ничего не чувствовал и не слышал, с тем и погрузился тихонько в бездонную черноту.
9
Ратша пришёл в себя ещё раз, лежа лицом вверх на чем-то тёплом и живом. Ему понадобилось немалое время, чтобы признать хорошо знакомую конскую спину: кто-то заботливо привязал его к ней, чтобы он, чего доброго, не свалился. Умница Вихорь бережно нёс его вперёд, и Ратша обратил внимание, что конь ступал по твёрдой земле, значит, болота остались позади. Чего от этого ждать, хорошего или плохого, Ратша не знал.
Потом он вдруг вспомнил о шапочке, которую берёг под одеждой все эти дни, и нешуточно взволновался: уж не потерял ли, не выронил ли ненароком?.. Он хотел поискать её, привычно потянулся к груди, но привязанная рука не подчинилась. И всё-таки это беспомощное движение не пропало впустую: оказалось, в его ладони по-прежнему лежала другая рука. Чья? Определённо не Хаконова. Но от неё тоже шла жизнь, он это чувствовал. Пока он держится за нее, он не умрёт. Ему захотелось спросить о Хаконе, узнать, что с ним сталось, успели ли спасти и его. Рядом, он слышал, разговаривали по-корельски, голосов было много и все незнакомые – наверное, эти люди несли гёта, ведь навряд ли у них нашёлся ещё один конь.
Сделав усилие, он разодрал склеившиеся ресницы, открыл зрячий глаз и посмотрел вверх.
Он увидел над собой Гору Света... Точь-в-точь такую, как рассказывал Святобор. Неспешно плыла она в прозрачной сиреневой вышине, немыслимо огромная, окутанная жемчужным мглистым плащом... Ратша долго смотрел на нее, чувствуя, как уходит рвущая боль. Ему всё казалось, будто он понял или вот-вот поймет что-то необыкновенное, но что именно, этого он ни за что не взялся бы объяснять...
Пелко вел Вихоря под уздцы, и сердце в нём плакало. Нелегко мальчишке-охотнику становиться взрослым мужчиной. Нелегко клешнистому раку, линяя, вылезать из крепкого панциря, вдруг сделавшегося мучительно узким: налетят прожорливые недруги, не пожалеют! А ведь всё равно линяет, видно, надо зачем-то, и никак нельзя обойтись, и ничего, живет себе, не переводится – но живет, правда, лишь в самой чистой воде...
Вот уж любовь хуже безумия, скорбно говорил себе корел. Нету от неё избавления, нету снадобья! Вчерашняя робкая девочка сама возьмет за руку парня, хотя бы эту руку обвивала змея. Сама расцелует любимого, хотя бы у него всё лицо было в ядовитой волчьей крови. Сама обнимет ненаглядного и крепко прижмется, если даже грозная Калма-смерть будет выситься у него за плечом!
Хотя бы уж, молча молился Пелко, его самого, несчастного парня, оставила и никогда больше не посещала эта беда. Чего хорошего можно ждать от любви?!
Мусти влажно дышал ему в шею, надежно увязанный за спиной. Ребята-охотники хотели взять пса, но Пелко не отдал, продолжал нести сам. Будто хотел вконец измучить себя ношей и тем смирить внутреннюю грозу. Шагал вперёд, крепко сжав зубы, вел Вихоря в поводу, выбирал тропу поровнее и старался не оглядываться на Всеславу, державшую за руку своего кривого оборотня Ратшу... можно подумать – как выпустит, так он тут же и умрет!
Гора Света плыла над ними в закатной вышине, медленно угасая.
В беспредельных лесах вокруг Ладоги, вблизи и поодаль, ещё много дней по двое, по трое бродили конные отроки, надрывали звонкие молодые глотки, выкликая:
– Ра-а-атша!..
Водили с собой чутких собак, но собаки не могли распознать замытых дождями следов.
Это воевода Ждан разослал их по лесам с повелением отыскать ушедшего незнамо куда, остановить и поведать ему, как Святобор, едва-едва оправившись, влез на лошадь и сам, без отцовского на то слова, кинулся за воеводой Вольгастом. Как молодой варяг немедленно примчался домой, бросив все свои каменные дела, и первым вкупе со Святобором насел на него, Ждана Твердятича, защищая Ратшу.
