взволновал не трон в Николиной Горе, а человек, в нем засевший. Это был Миханчишин. В черном фраке, что ли, во всяком случае – при черной бабочке. Я обращал внимание на нос Миханчишина (в ТВ), знал, что у иных с возрастом носы утолщаются, но фрукт киви, ставший апофеозом носа худенького Миханчишина, удивлял. “Жора, я все видел. Все понял. Дяденьку Олигарха ждать не буду. Так вот это, что ли, биограф дяденьки?” Архитектор Жора кивнул. “Миханчишин, – сказал я, – нос у тебя иного фасона, нежели у императора Павла Петровича, более умный. А значит, сидишь ты в этом кресле не по праву. Но сказать я тебе должен другое. Три дня назад я разговаривал с Глебом Аскольдовичем Ахметьевым. Он прочитал твою книгу. Насчет Пугачева. Ты сожалеешь о том, что не можешь провести с ним словесную баталию. Он готов. Просил меня передать это”. “Он умер, он умер! Его похоронили!” – вскричал Миханчишин. При моем явлении он вмялся в трон. Теперь он стал в него проваливаться. “Жив, здоров, – сказал я. – Свидетель разговора – маэстро Бодолин”. – “Он умер! Ты лжешь!” – снова вскричал Миханчишин и все же нашел в себе силы выскочить из трона и ушмыгнуть в ближайшую дверь.
Утром мне позвонил советник Олигарха, поблагодарил за услуги и сообщил, что более в них не нуждаются. Гонорар доставят в конверте. “Замечательно, – сказал я. – Единственная просьба. Сообщите патрону. Или сами имейте в виду. Отходить от этого… кресла по требованию этикета полагается исключительно пятясь. Полагаю, что гости вашего хозяина быстро овладеют этим искусством”.
Что касается Миханчишина (выяснилось позже), то Олигарх, растроганный жалобами летописца на невзгоды жизни и преследования дурными людьми, отправил его в недвижимость возле Ниццы, где Миханчишин продолжил возводить Автобиографию Олигарха.
Но вот пал последний оплот мужских вольностей – пивной бар “Ладья”, или Яма, в Столешниковом. Закрылась рюмочная у Театра оперетты, и компания наша перебралась в Камергерский переулок, в бывшую пельменную, ныне закусочную. Или просто “Закуску”. Там я и увидел ловца человеков Сергея Александровича Кочерова.
И потом я не раз наблюдал его в “Закуске”. Иногда одного. Иногда в компании трех-четырех мужиков лет пятидесяти, шумных, бесцеремонных, привыкших повелевать, выкрикивавших порой, не принимая во внимание людей вокруг, в мобильные: “Реализуй двадцать!”, “Немедленно продавай Аллу! По две! По две!” Своей наглой простотой они меня раздражали. Однажды я спросил у торговца с рук учебниками Славика по прозвищу Рушайло (из-за особенностей лба), что это за идиоты (мягкий перевод) у нас шумят. “Сутенеры, – сказал Славик. – С Тверской. Орать привыкли. Из бывших чинов. С Огарева и Лубянки”. – “Ну да, подходит, – кивнул я. – Продавай Аллу! По две!” – “Но нет, – спохватился Славик. – Сутенеров тут не должно быть. Хохлушек с Тверской уже погнали. Кого ты имеешь в виду?” – “Вон те, в углу”. Славик обернулся и рассмеялся. “Эти-то! Билетеры! – и гримаса брезгливости сеятеля учебной литературы (по три – пять номиналов) отразила его отношение ко всякой швали. – Тоже из бывших чинов. С Огарева и Лубянки. “Продавай Аллу по две!” – значит: продавай билеты на Аллу Пугачеву по две тысячи… А этот, светленький, постарше, валютчик у Большого…” – “То есть как валютчик?” – “Торгует билетами на валютные места. Когда-то имел большие деньги. А теперь Большой – пшик! Показы мод со звездами в зале, всякие презентации опять же со звездами в зале – вот где нынче бизнес”.
Славик отправился на свой просветительский пост у дверей Учпедгиза, соседей Сергея Александровича тоже призвали дела. Я стал отгадывать кроссворд в “Мире новостей”. А Сергей Александрович подошел к моему столику.
– Добрый вечер, Василий Николаевич, – сказал он. – Подсесть к вам дозволите?
– Отчего же… – пожал я плечами. – Место свободное…
Сергей Александрович заказал у стойки водку, кружку пива, бутерброды с икрой и ветчиной, поинтересовался, не надо ли чего мне, я покачал головой.
– Это должно было произойти. Или я бы к вам подсел. Или вы бы ко мне подсели.
– Я бы к вам не подсел, – сказал я.
– Вы имели разговор с книгопродавцем, а потому знаете о роде моих занятий. А ведь это вы, Василий Николаевич, превратили меня в валютчика и билетера. Так что, можно посчитать, мы с вами квиты.
– То есть как превратил? – я отодвинул от себя кроссворд.
– А кто же, как не вы! Отчасти Курьезом вашим. Или обводным финтом, пусть будет по-футбольному. А уж вовсе-то меня пустила колбаской по Малой Спасской ваша супруга Виктория Ивановна Пантелеева, то есть тогда, стало быть, еще вам и не супруга.
– Не понял, – сухо сказал я.
– А вы и не знаете? Она не поставила вас в известность? А как же! Я сначала посчитал, что это сам Корабельников. Но ему зачем? Потом выяснил: Виктория Ивановна. Она. На каком-то приеме или даже в доме Корабельниковых нашему генералу, другу детства ее отца, о вашей доле пожалобилась, а меня, видно, выставила драконом. Через неделю приказом – вон. Несоответствие. Припомнили и случай, ваш Курьез вызвавший. Колбаской же я, сирый и босый да с обидами, прикатился по откосу Театрального проезда прямо к ловчилам у Большого театра. Они, в частности, были у меня под контролем. Я и воспользовался своими знаниями. Первый раз, помню, продавал билеты на “Конька-Горбунка” с Плисецкой. Иностранцы тогда валили, а за ними следовало приглядывать… Но и теперь, что бы там вам книготорговец ни наговорил, я приношу в дом побольше вашего. Басу Моторину в месяц выдадут меньше, нежели я на нем в день заработаю… Кстати, раз супруга промолчала, вы и не знаете, когда это все случилось. Вы только аспирантом в Тюмени сделались. А коршун, над вами круживший, наземь рухнул. Вы же еще годы ожидали от Москвы каверз и злодейств. Не права Виктория Ивановна, не права. Надо было бы ей вам сообщить… Но в итоге-то что? Вас – в профессоры, меня – в билетеры. Квиты мы, Василий Николаевич, квиты…
– Смотря по какому счету…
– Истинно. У каждого из нас свой счет дороже. Но коли взять не материю, а воздухи всякие, вроде чести и достоинства… У вас-то все вышло в наиблагороднейшем виде, у меня же судьба сломана. А я не себе служил. И не идее, заметьте. А тому, чего теперь уже, к несчастью, нет…
– Бодолин и Миханчишин? Или еще десятки вами отловленных? Или Анкудина? Как с их-то судьбами?
– А что Бодолин и Миханчишин? Бодолин – дрянь, все было в его руках, да еще и при его родственниках-то, но он слизняк, и жалеть его не стоит. А Миханчишина и жалеть не надо. Этот хорек и добытчик со своей трагической ношей столько приобретений сделал, что ой-е-ей! У него и теперь имеются замочки с крючочками для новых приобретений. Или чего другого… В “Двенадцати стульях” есть наиважнейший персонаж с адресочками мебелей, его еще замечательно сыграл Прудкин…
– И что же, Миханчишина, скажем, Олигарх отправлял на Лазурные пляжи не из-за одних лишь состраданий?
