Валерию Борисовну, в черном благородном платье до пят, прическу делала полдня, и Кинодиву (еще раз поразился ее молодости), был допущен к целованию ручек, услышал от Кинодивы ласковое порицание: “Проказник! Шалун! Статистом прикинулся! Мне Лерочка о вас все рассказала. А я-то ведь ее и играла…” Издалека я увидел К. В., Кирилла Валентиновича Каширина (в сериале его играл Певцов, сам же Кирилл Валентинович директорствовал теперь во влиятельнейшем Институте социальных проблем, и если выступал по ТВ политологом, то в связи с самыми важными российскими или международными делами).
Рядом с ним, солидно-государственным мужем, стоял хрупкий Олигарх (тоже, что ли, соизволил стать спонсором?). Подходил я к Юлии Ивановне Возницыной с мужем и им говорил приятные слова (Юлия Ивановна стала главной лирической героиней романа и фильма, играла ее восходящая звезда из “Табакерки”, но Башкатов морщился: “Не то! Не то!”) Естественно, я не мог не выпить с тремя актерами- разбойниками, их персонажи в первой серии тоже не появились. Порой я натыкался на стайку милых дам – Викторию (“Оцени хоть наряд-то!”), Ольгу Марьину, Машу Соломину (представила меня мужу Виталию) и юную супругу Башкатова Соню. У них были свои заботы. Виктория шепнула: “Скоро осетра вынесут. Не прошляпь!”
Из тостово-необязательных разговоров запомнились лишь два-три. Окликнула Тамара. Она вместе с мужем Феликсом Аветисовичем, академиком-физиком, попивала сок и покусывала расстроивший Москву плод авокадо. С академиком Тамара познакомилась в Пицунде, в каком-то доме творчества, где Тамара была записана корреспондентом нашей газеты (не буфетчицей же!), и жили они с академиком ладом уже пятнадцать лет. Я этому был рад. (В сериале Тамару играла Кравченко из Ленкома, яркая, но более крупная, более шумная и резкая, нежели Тамара).
– Давай выпьем, Василий, – предложила Тамара. – Вот у нас коньячок стоит.
Выпили.
– А ты, Василий, живучий, – став серьезной, сказала Тамара. – Живучий и везучий. И червовая дама рядом…
– И ты, выходит, везучая, – сказал я, хотя и знал про ее болезни. – А стало быть, и живучая.
– И я, выходит, везучая! – засмеялась Тамара и локтем ткнула в бок Феликса Аветисовича.
За соседним столиком шумели аристократы духа, трудившиеся некогда с Глебом Аскольдовичем Ахметьевым и с К. В. над документами (по ехидству их свободомыслия – “документами”). Мне они были знакомы: кто по портретам, кто по мемуарам. К спору их у меня не было нужды прислушиваться, но слово “формулировка”, то и дело подпрыгивающее над их столом, стало меня раздражать. Увольняли когда-то какого-то ответработника Казольце – и теперь четверо спорили о том, чья формулировка была самая справедливая. “Я нашел такие слова, они могли смягчить…” – “Ничего себе смягчить! Его уволили с волчьим билетом! Даже в Институт рабочего движения не взяли!..”
– Ты не слушаешь, что ли? – дернула меня за руку Тамара.
Раздались восторженные вопли. Выносили осетра.
– Надо успеть! – засуетился я.
– Погоди, успеешь, – сказала Тамара. – Я тебя хотела спросить про Зинаиду…
– А что Зинаида?
– Она тебя опекала…
Опекала. А я и письмишка ей из Сибири не послал. Вернулся, а ее уже нет. Наградили посмертно орденом. Нинуля (и ее уже нет) упрашивала меня добыть материалы о Зинаиде Евстафиевне и хоть что-то опубликовать о ней (узнал я и то, о чем догадывался: и в пору нашей газеты Зинаида Евстафиевна, то есть ее работа в войну, вызывала кое у кого из бдительных если не подозрения, то уж сомнения – точно). Уже завсектором института я с бумагами посланий пытался сделать это, но мне вежливо ответили, что все материалы, связанные с деятельностью 3. Е. Антоновой, по известным причинам не подлежат разглашению еще по крайней мере четверть века. Пробовал добыть их и Башкатов, но и он получил щелчок по носу. Все же в романе он написал женщину с явными намеками на мою начальницу (в сериале ее сыграла Алла Демидова, совершенно на Зинаиду Евстафиевну не похожая).
– Помянем Зинаиду.
Помянули.
– Скольких же теперь помянуть надо, – вздохнул академик, – и поживших, и молодых…
Выпили еще…
– Вы как хотите, – сказал я. – А я поспешу за рыбой…
Однако никакой рыбы уже не было. На огромном противне кое-где остались крошки, стрясти которые на тарелки не вышло возможности, да там, где полагалось размещаться голове рыбы, лишь щерились в злой усмешке осетровые челюсти.
– Куделин, пойди-ка сюда, – окликнули меня.
Богатая телом, светлейшая Лана Чупихина стояла невдалеке с большим блюдом, украшенным куском осетрины.
– Смотри-ка, – Лана указала на противень. – Пираньи. Хуже того – муравьи. Ты Белокурова знаешь? Ему призрак явился. Ахметьева. Допился. Сейчас дожую, подойду к тебе.
Дожевала, подошла. “И я училась с ними на факультете журналистики, только… – сказала Лана. Ей бы добавить: “Только двумя курсами старше”, но она добавила:
– Только на три курса моложе… Так вот этому Белокурову, а он хоронил Ахметьева, на днях, нет, выходит, что – ночах, явился призрак Ахметьева, огромный, с аэростат или воздушный шар, бросил Белокурову веревку, велел идти за ним и водил по Тверской от Пушкинской до Манежной. Как велел? Русскими словами. Конечно, говорил. Но, может, и кричал. Да! И повторял: “Воздается!”
– Говорила Белокурову: “Не пей!” Допился! Ну ладно, у вас тут все, – сказала Лана, – съели, выпили, кина не будет… Попыхчу-ка я в “Славянскую”, кавалеры внизу заждались. Да, Куделин, я в бильярд играть выучилась! Кстати, а кто меня в кино-то играет?
– Татьяна Васильева.
