— Прошу тебя… Очень! Это важно. К черту композицию! Придешь?
— Подожди… Где, ты сказал, будешь меня ждать?
— Там, где мы впервые встретились.
— О!
— Еще я тебя попрошу: оденься, как… как на бал.
— В вечернее платье? — трубка фыркнула.
— Да!
— Может быть, в белое?
— Это было бы чудесно.
— Да? А как насчет фаты? — По ее голосу нельзя было понять, сердится она или смеется.
— Отставить, — буркнул он. — Обойдемся.
— Так важно?
— Да. Да!
— Но у июня нет вечернего платья!
— Я же не об этом… Ирка!
— Что?
— Просто… ну… Я хочу тебя видеть, вот и все. Сегодня. Если можешь выкинь из головы свою композицию.
— Хорошо, — сказала она серьезно. — Я буду ровно без четверти десять.
Она появилась ровно без четверти десять. Гордин ахнул, увидев, как она спускается к нему по тропинке. Вместо неизменных брючек на ней было белое платье, вероятно, то самое, которое было однажды сшито на выпускной вечер, а потом запрятано куда подальше. Изменилась, стала неторопливой сама ее походка. В вырезе платья темнела цепочка алых кораллов.
— Вот я, здравствуй.
Она подошла, не подавая руки, замерла в ожидании.
'Нравлюсь?' — говорил весь ее вид. 'Нравлюсь?' — несмело спрашивали ее глаза.
'Очень', — ответил он взглядом.
— Подожди, — сказал он смущенно. — Вот.
В далеком отсвете фонарей гвоздика, как и цепочка кораллов, казалась почти черной. Неловкими пальцами он тут же попытался утвердить стебель в мягком облачке ее волос.
— Дай, я сама. — Она вынула цветок и воткнула его в прическу. Спасибо. Ну рассказывай. Где был, почему так мало писал, и… вообще…
— Все узнаешь, — сказал он. — Потом.
Робко, словно боясь измять платье, он обнял ее за плечи и повел по тропинке вверх.
— Куда ты меня ведешь?
— Увидишь.
Она коротко вздохнула. Деревья расступились прогалом. Отсюда ничто не заслоняло город.
— Может быть, все-таки объяснишь…
— Нет, подождем.
— Чего?
— Ш-ш…
Она умолкла. Украдкой он посмотрел на часы. Без пяти десять. С аллей внизу доносились негромкие голоса гуляющих. В листве сонно цвиркнула какая-то пичуга. На реке, колыша маслянистые отсветы набережной, пыхтела тяжеловесная баржа. За рекой теснились скопища фасадов и крыш, в просветах улиц там скупо тлел неон. Точечная отсюда пестрядь окон выделяла заслоняющие друг друга прямоугольники зданий. Оттуда исходил мерный пульсирующий гул. Небо вверху было чистым, но лишь самые яркие звезды удерживались в бледном отсвете города, которое даже здесь, на холмах, делало тени прозрачными.
— Тебе не холодно?
— Нет. Чего мы ждем?
— Угадай.
— Пытаюсь — и не могу.
— Тогда жди.
— И сбудется?
— Да. Закрой глаза.
— Закрыла. Еще долго?
— Скоро.
Он снова взглянул на часы. Десять. Теперь его била дрожь. Он даже отстранился, чтобы она не заметила. Опустив руки, она стояла с зажмуренными глазами, и было непонятно, улыбается ли она втайне, доверчиво ждет или, насупясь, тяготится томительным ожиданием.
'Что обо мне думают сейчас на полигоне, что? Сорвался, убежал, исчез… Бросил все… Я — сумасшедший'.
'Я — сумасшедший', — повторил он и не ощутил раскаяния. Только секунды стали бесконечными, бешено колотилось сердце, и он с отчаянием смотрел на темную воду внизу, словно она могла стать прибежищем, если ничего не произойдет, если ребята подведут, если все сорвется и не будет уголка, куда бы он мог скрыться от позора.
'Все неважно, неважно, — лихорадочно молил он. — Пусть только удастся, ведь удавалось же, и теперь все рассчитано, пусть больше никогда не удастся…'
Внезапно его сжатые в кулак пальцы накрыла узкая прохладная ладонь. Он пошатнулся, как от удара. Тотчас далеко в небе вспыхнуло зарево. Поплыло, гася свечение города.
— Смотри! — ликующе закричал Гордин. — Видишь, видишь?!
Темное небо распалось и ушло куда-то в бархат подслоя. Вверх от зенита пучком взметнулись дрожащие алмазные стрелы. Они пульсировали, переливаясь. Листва бросала на землю двойную, тройную радужную тень. Споткнулся на полутакте мотор баржи, широкая корма которой вот-вот готова была скрыться за излучиной. Откуда-то донесся недоуменный вой собак, но и он смолк.
Горизонт опоясали порхающие извивы. Река, просверкав, вернула небу его сполохи. Кто-то, ойкнув, зашуршал неподалеку в кустах. Массив зданий преобразился, как груда кристаллов, с которых смахнули пыль. Точки темных, неосвещенных окон теперь пылали осколками радуг. В белых плоскостях стен метался трепещущий, каждое мгновение иной перелив порхающих красок.
А потом небо и землю облил зеленый, поразительно чистый свет, и все стало весенним, как первая трава на лугу.
Но Гордин уже не смотрел туда, он видел только бледное лицо Иринки, ее широко раскрытые глаза, в которых жил сияющий отблеск неба.
'Вот, вот, что я могу! — кричал он мысленно. — Я это сделал, я!!!'
Ее лицо под крылом упавших на лоб волос казалось ему летящим.
Таким же новым, прекрасным почудился ему родной город, когда он мельком взглянул туда. Ритм цвета сменился, побагровел, теперь там все пламенело красками Рериха.
Так длилось секунду, может, две.
Затем что-то неуловимо сдвинулось, стало бездымно меркнуть. Краски потухли, потускнели, радужный дождь завес падал не так густо, и лишь влажный блеск глаз Иринки еще хранил прежнее чудо.
Торопливо, с досадой на промедление взревел двигатель баржи, и сразу как по команде все оборвалось мраком, в котором тускло, как угли из-под пепла, проступали огни заречья.
Но и это длилось недолго. Когда зрение восстановилось, все вокруг оказалось таким, каким было прежде.
— Вот… — только и сказал Гордин.
Его губы ожег быстрый поцелуй.
— Спасибо, спасибо, что ты утащил меня, а то бы я занавесилась и прозевала случай…
— Случай? — потрясенно переспросил Гордин.
— Разве нет? Я где-то читала, что сияние в наших широтах…
— А-а! — ликующе догадался Гордин. — Так ты не жалеешь?
