— Ага. Были — нет, только память осталась. И все.
— Ты уверен?
— В том, что вижу тебя, — да.
— Подожди… Мамонты. Что-то писали об инженерной генетике. Не так?
— М-м… Допустим. Может, мамонтов и воскресят в каком-нибудь двадцать первом веке.
— Вот видишь!
— Какая разница! Просто неудачный пример.
— Нет, почему же… Они красивые?
— Кто?
— Мамонты.
— А кто их знает… Лохматые, грязнющие, наверно. Не чета кошкам.
— При чем тут кошки?
— Так, вообще… Не знаю. А при чем тут мамонты?
— Это ты говорил о мамонтах.
— Ну и что? Мамонты — папонты, бродили по лугам, пили-ели, спали-жирели. 'Пройдет и наше поколенье, как след исчезнувших родов'. Слышала такую песенку?
— Нет. Странно… Другое странно.
— Что?
— Все! Знаешь, почему я здесь оказалась?
— Ты сказала.
— Кроме главного. Только что в студии жутко разругали один мой рисунок, и я… я сбежала.
— Кто не получал двоек…
— Не в этом дело! Просто… просто в том рисунке мне показалось, что мне кое-что удалось, свое. Выходит — нет.
— Ну, это еще ни о чем не говорит. У вас все зависит от вкусов: нравится — не нравится, не оценки — дым!
— Не совсем так, но пожалуй. И все-таки… Я вот что хотела спросить…
— Да?
— У тебя никогда не было ощущения, что тебе — именно тебе! предназначено что-то выразить, осуществить… Никому другому, только тебе. И все остальное неважно.
— Бывало что-то похожее.
— И?..
— А кто его знает! Самообман, должно быть.
— Возможно, что и самообман. А все равно порой возникает такая отдаленность…
— Отдаленность?
— Да. Как бы это выразить… Будто ты не совсем принадлежишь себе, что-то надо беречь больше всего остального, чему-то не поддаваться, даже когда очень хочешь… Ну, словно кто-то тобой распоряжается. Не бывало так?
— Хм, — Гордин потер подбородок. — Не замечал такой мистики.
— Правда? Значит, ошиблась.
— В чем?
— Ни в чем! А у тебя метка…
— Какая метка?
— Да на лице! Ты потер подбородок, а рука у тебя измазана веткой, которую ты пытался согнуть. Я же говорила, дуб памятлив.
— Ну и черт с ним!
— Так ты сильней размажешь. Дай лучше я.
Достав платок, она неуверенным движением провела им по его мокрому, сразу и жестко закаменевшему от этого прикосновения лицу.
— Все, — ее рука, помедлив, упала. — Знаешь, у тебя глаза… Не злые, нет…
— Какие есть, — буркнул он поспешно. — По вкусу их выбирать не умею.
— Да, конечно… Смерклось уже.
— Разве?
— Темнеет. Надо идти.
— Куда?
— Туда, — она вяло мотнула головой. — Туда.
— Я провожу.
— Не стоит, мне еще надо побродить.
— В сумерках?
— А в сумерках цвет глохнет, это интересно.
— Да? Застегнулась бы все-таки…
— Мне не холодно, и дождь почти перестал.
— Это тебе так кажется… Постой!
— Стою.
— А то еще простудишься, шедевр не напишешь…
Досадуя на свои нелепые слова, спеша и путаясь, он кое-как застегнул неподатливые пуговицы. Она стояла с безучастным видом. Теперь в прозрачном пластике плаща ее фигура казалась обернутой в целлофан, незнакомой, чужой.
— Пока, — она слабо помахала рукой. — Счастливо.
— Пока, — ответил он машинально, зная и не веря, что это все.
Он смотрел, как она бредет, удивляясь, и не чувствовал потери, ничего, кроме огромной отрешающей пустоты. Сумрак еще не успел ее скрыть, когда она, словно освобождаясь, рванула застежки плаща, и его откинутые полы обвисли, как подбитые крылья. Из-под них мелькнул белый комок забытого в руке и теперь выпавшего платка.
Тогда он побежал. Она не обернулась, не замедлила шаг, только отстранилась, и он также молча двинулся рядом по узкой тропке, уже бессмысленно сжимая поднятый платок и не зная, что теперь говорить и надо ли говорить вообще.
А когда ее озябшая рука сама собой очутилась и замерла в его ладони, он безраздельно понял, что слова излишни, а нужно просто идти, отогревая доверившуюся ему руку и не спрашивая, что будет дальше. Ведь как ни грозны великие тайны земли и неба, они ничто перед тайной любви.
Дырка в стене
Надо срочно предупредить неосторожных. Необходимо! Иначе могут быть самые неожиданные последствия.
Уже светает. Сейчас я опишу случившееся. Спокойно, главное — спокойно. А, черт, бумага затлела! Ну, ничего, ничего… Ладно…
Так вот. Был первый час ночи, когда это началось. Я вернулся из гостей, и после уютной квартиры, которую только что покинул, моя берлога показалась мне особенно неприглядной. Серый от табачного пепла стол, какой-то пух на стульях, перегоревшая лампочка в люстре и груды книг на полу. Одна из стопок зловеще изогнулась винтом и, когда я захотел ее поправить, рассыпалась под руками, затопив свободное пространство пола.
Что больше всего меня разозлило, так это то, что в коридоре стояли две пустые полки, купленные третьего дня. На них разместились бы все книжные груды, но для этого полки надо было повесить. А стены имели то отвратительное свойство, что их не брал ни один гвоздь. Требовалась электродрель, чтобы просверлить отверстие. Электродрель надо было искать, ее надо было выпрашивать — о, господи!
Стоя посреди комнаты и засунув руки в карманы, я с такой ненавистью посмотрел на стены, будто они
